Избранное
Шрифт:
— Хорошо, — сказал Пьеретто. — Мы этой пластинки никогда не слышали.
Габриэлла слушала улыбаясь.
— Это что-то из пластинок Мауры? — сказал Поли.
Так кончился этот вечер, и мы пошли спать. Я спал плохо, тяжелым сном. Меня разбудил Пьеретто, который вошел в мою комнату, когда солнце стояло уже высоко.
— У меня болит голова, — сказал я.
— Ты не одинок, — сказал он. — Слышишь, уже наяривают.
Дом наполнял голос с пластинки, то самое контральто.
— С ума сошли, что ли, в такое время?
— Это Орест приветствует возлюбленную, —
Я окунул лицо в таз и, отфыркиваясь, сказал:
— Он не перебарщивает?
— Глупости, — сказал Пьеретто. — Кого я толком не пойму, так это Поли. Я не ожидал, что он станет жаловаться. Похоже, он все-таки не хочет, чтобы ему наставили рога.
Начав было причесываться, я остановился и сказал:
— Если я правильно понял, Поли устал от женщин. Он сказал, что они ему житья не дают. Он предпочитает животных и нас.
— Ничего подобного. Разве ты по заметил, что он с болью говорит о женщинах? Он влюбленный дурак…
Когда мы спустились, песня давно уже кончилась. Пинотта, которая смахивала пыль, сообщила нам, что Орест, как только поставил пластинку, сел на двуколку и уехал, сказав, что к полудню вернется.
— Так и есть, — сказал Пьеретто, — он себе места не находит.
— Он приедет на велосипеде, — сказал я.
Пьеретто усмехнулся, а Пинотта нахально посмотрела на меня. Я не удержался и сказал:
— Интересно, как на него повлияет прогулка на станцию.
— Она будет ему полезна для здоровья, полезна для здоровья, — ответил Пьеретто и потер руки. Потом сказал Пинотте: — Вы не забыли про сигареты?
Часов в одиннадцать, когда мне стало невмоготу, я поднялся наверх и постучал в комнату Поли. Я хотел попросить у него аспирин.
— Войдите, — сказал он.
Он лежал на кровати под балдахином в своей роскошной гранатовой пижаме, а у окна сидела Габриэлла, уже в шортах.
— Извините.
Она посмотрела на меня так, как будто в моем появлении было что-то забавное.
— Сегодня день визитов, — сказала она.
Я почувствовал какую-то неловкость. Мне не понравились их лица.
Габриэлла сама встала достать мне таблетки от головной боли. Она прошла через комнату по сверкающим как зеркало красным плиткам, которыми был вымощен пол, и стала рыться в ящике комода.
— Только бы не ошибиться, — сказала она, и я увидел в зеркале ее смеющееся лицо.
— Это в ванной, — сказал Поли.
Габриэлла выскользнула из комнаты.
— Мне очень жаль, — пролепетал я. — Но прошлой ночью мы не спали.
Поли, не улыбаясь, смотрел на меня со скучающим выражением лица. У меня было такое впечатление, что он не видит меня. Он пошевелил рукой, и только тут я заметил, что он курит.
Вернулась Габриэлла и протянула мне таблетки.
— Мы сейчас спустимся, — сказала она.
Я со своей головной болью провел утро у грота. Я спрашивал себя, виден ли из лоджии Габриэллы тростник, где я нахожусь. Я думал о старой Джустине, о матери Ореста, о том, что они сказали бы, если бы знали, что происходит в Греппо. Но в это утро я чувствовал себя спокойнее, мне казалось, что самое трудное
Вернувшись на виллу, я никого не нашел и остановился под соснами. Можно было только гадать, приехал ли Орест. Всякий раз, когда я возвращался с такой прогулки, я думал, что, быть может, она последняя. Но пока Поли не прогонял нас, это значило, что он еще переносит паше присутствие; если бы Пьеретто был прав, Поли уже указал бы нам на дверь. Он был все такой же, Поли: терпел Ореста, только бы иметь под рукой Пьеретто, да и меня, чтобы было с кем поговорить, терпел из лени и равнодушия. В общем, из обычной низости.
Орест, к сожалению, приехал. Мне сказал это Пьеретто.
— Они загорают на балконе, — бросил он с невинным видом, а Поли, который шел рядом с ним, казалось, не обратил на это внимания. Лицо у него было невыспавшееся. Он курил, и я заметил, что у него дрожит рука.
— Загорают наверху? — пролепетал я.
Они посмотрели на меня, как на какого-то надоеду, и принялись опять говорить о боге.
Но за завтраком Поли кое-что сказал. Он пожаловался, что кто-то из нас запустил пластинку в семь часов утра. Он даже накинулся на Габриэллу за то, что она разбудила его. Сердито сказал:
— Всему свое время.
Габриэлла свирепо смотрела на него. Но тут Орест с шутливо покаянным видом объявил, что это он виновник происшествия.
Воцарилось молчание, и Габриэлла метнула на Ореста испепеляющий взгляд. Она была в бешенстве.
— Что за проклятье жить среди сумасшедших и болванов, — сказала она злобно, с гримасой отвращения.
Тогда Орест, покраснев, бросил салфетку на стол и вышел.
Наступило тягостное затишье. Отсутствие Ореста расстроило наш план пойти на охоту; Габриэлла поднялась к себе писать письма; Пьеретто сказал: «Что за идиот», — и пошел спать. Единственным, кто не вышел из равновесия, казался Поли, который остался в гостиной и перелистывал журналы, поставив возле себя бутылку коньяка. Увидев в окно, что я слоняюсь как неприкаянный, он спросил, почему я не иду выпить и не позову Пьеретто. Тогда я попятился в сосны, крикнула «Пьеретто!» — и ушел.
Я спустился к грабовому лесу и пошел дальше. До сих пор я ни разу не делал этого. Я оказался на красной проселочной дороге, которая вела через плато, пыльной и усеянной бычьим навозом. Над нею роем кружились желтые бабочки. Мне был приятен теплый запах клевера и хлева, он говорил мне, что свет не сошелся клином на Греппо. Во мне всплыло все, что накипело на сердце, и я решил в тот же вечер объявить, что возвращаюсь в Турин.
Повернув назад, я в последний раз посмотрел на холм. Снизу видны были только сосны и обрывы, поросшие чахлым кустарником. Греппо действительно был как бы островом, бесплодным и диким. В тот момент мне хотелось быть уже далеко и думать обо всем этом, живя своей обычной жизнью. Ведь теперь я уже не мог забыть этот холм — он запал мне в сердце.