Избранное
Шрифт:
— Ну, это уж!..
— Я бы ему!..
— Оставьте вы его, — приказал Гарсия. — Пускай лейтенант разбирается, мое дело сторона.
Жирный солдат сидел на скамейке и, жалобно скривившись, растирал колено платком.
— Не иначе как сломал, — всхлипывал он.
Гарсия, держа мальчика за плечо, подталкивал его к интернату, следя, как бы и его не лягнули в колено. За ним шли солдаты.
Лейтенант сидел с вахмистром в вестибюле и разговаривал. Мальчик остановился на пороге и дернулся — хотел бежать. Потом лягнул Гарсию и посмотрел на всех глазами затравленного зверя.
— Оставьте вы меня, оставьте! Убьете — ничего не скажу.
Он увидел тело Авеля, распростертое на носилках, и с ужасом вспомнил предупреждения Стрелка. «Повесят… Да, ребята дольше всего… Бывает, часами дергаются… Зрелище не из приятных…»
Он попятился к стенке, в углу бросился на пол, с неожиданной яростью заколотил по ковру кулаками, ногами, завыл.
— Это не я! Честное слово, не я!.. Я ничего не делал… Оставьте меня!
Наконец Феноса приказал солдату его увести.
Сеньор Кинтана поставил чашку на стол. Сержант недавно вытащил его из пламени, и он еще не совсем пришел в себя, ему было трудно находить слова. Однако в груди давило все меньше, понемногу становилось легче.
— И вот, — сказал он, — когда я узнал, что грузовик реквизировали, я решил держать их всех вместе, пока ваши не придут. Сторож тоже сбежал, и я отвечал за них один.
Он приподнял седые брови и отхлебнул кофе. Его глаза запутались в тщательно выписанных морщинках, словно крохотные яички в паутине.
— Войска ушли только к восьми утра, но дети еще до полуночи завладели интернатом. Я приказал собраться после ужина. Они явились ко мне, и вид их не сулил ничего доброго. Их штаб — не знаю уж каким способом — обзавелся оружием… И вот, по сигналу вожака, они связали мне руки за спиной и приставили ко мне часового.
— В котором часу вы последний раз видели Эмилио? — спросил Сантос.
— В три. Может быть, в половине четвертого. Помню, часы у меня остановились в третьем часу, а это было немного спустя. Ваш сын был в коридоре с другими детьми, а меня часовой повел в один из классов, где и состоялся суд.
Сержант отхлебнул воды. С тех пор как он узнал, что сын здоров и действительно жил в интернате, он отупел, обмяк, двигался словно во сне. «Эмилио, Эмилио», — тихо звал он; но теперь, когда он знал, что сын жив, он боялся встретиться с ним.
Он не видел его почти три года и боялся найти совсем другим. Война проложила пропасть между отцами и детьми, и трудно ее перейти. Сколько нужно мужества, чтобы обнять Эмилио и сказать: «Все мы так или иначе отвечаем за то, что было, и теперь должны постараться, чтоб никто ничего не забыл. Мирную жизнь надо отвоевывать каждый день, если хочешь быть ее достоин».
Он думал о своем и почти не слушал Кинтану.
— Да?
Учитель следил пустым взглядом за тщетными усилиями пестрой бабочки, которая упорно хотела проникнуть в кухню и билась о стекло.
— Состоялся суд, — повторил он. — Меня приговорили к смерти, и один из детей прочитал вслух приговор. Потом мне в рот сунули кляп, отвели на чердак, а когда солдаты покинули интернат, дети пришли за мной.
Он жалобно посмотрел на Сантоса.
— Ах, я и сам знаю, что это все невероятно, но, поверьте мне, именно так и было! В лесу, насколько я понял, мнения раскололись: одни хотели меня расстрелять, другие — во избежание последствий — инсценировать несчастный случай.
— Простите, — сказал Сантос. — Когда они вели вас в лес, был с ними Авель Сорсано?
— Не помню. Во всяком случае, если и был, я не заметил. Дети еще раньше разбились на группы, и со мною шло человек семь-восемь. Вскоре я услышал пулеметы и понял, что вы подходите. Они тихо посовещались и послали гонца в свой штаб. Он вернулся с канистрой бензина, и они потащили меня к мельнице.
В наступившей тишине стали слышны голоса солдат за окном.
— Так что Авеля Сорсано вы не видели со вчерашнего вечера?
— Да, — ответил Кинтана. — Больше не видел.
Он стиснул колено рукой и спросил:
— А при чем тут Авель?
Сержант серьезно посмотрел на него. Глаза его стали печальными.
— Его убили, — сказал он. — Может быть, Эмилио его убил.
— Он умер?
— Да. Застрелили сегодня утром.
Кинтана закрыл лицо руками, и Сантосу на минуту показалось, что он плачет.
— Как нелепо… — бормотал учитель. — Как все нелепо…
Ему показалось, что он давно знает сержанта, и он печально посмотрел на него, как на брата или близкого друга.
— Никто не виновен. У этих сирот украли детство. Они, в сущности, и не были никогда детьми.
— Мой сын… — начал Сантос.
— И вам не в чем его упрекнуть. Он жил слишком поспешно для своих лет. Развалины, смерть, пули были ему игрушками. Вам, отцам, придется с этим считаться. Если… если вы не хотите потерять детей.
Оба помолчали, потом Кинтана тихо сказал:
— Я знаком с владелицей усадьбы. Бывал у нее. Она приходится ему тетей.
— Ей сообщили, — сказал сержант.
— Несчастная женщина!
Кинтана взял со стола сигарету, хотел ее зажечь и с отвращением отвернулся.
— Наверное, теперь никогда не привыкну к дыму.
Зажигалка упала, он не наклонился.
— Донья Эстанислаа безумна, но люди не знают причины. А я знаю. Она потеряла двух сыновей.
Хохот солдат ворвался из сада в наступившее молчание; учитель стукнул кулаком по столу.