Избранное
Шрифт:
— Труд!
— Нет, доброта.
— Вы хотите сказать, что в школе нужно ввести новый предмет — гуманизм?
— Можно и так заострить…
Свадьба уже набрала свою законную силу — пила, ела, смеялась и кричала «Горько!». А мы, как два крота, забились в угол и сидим там, друг другу втолковывая. Андрей Андреич покраснел, снял очки и помахивал ими в воздушном пространстве, будто им стало жарко, а не ему. Моя лысина, именуемая плешью, тоже накалилась, хоть на нее сковороду ставь с яишней.
— Николай Фадеич, ваши педагогические взгляды эклектичны!
— Андрей Андреич, от такого оскорбленья прокисает
— Да-да. У вас мешанина из Макаренко, Ушинского и Песталоцци!
На первых двух я согласный, а вот кто третий — хрен его знает. Видать, какой мафиоза. Хотел было выяснить, да директора позвали к столу речь сказать. Хорошо он выразился — про счастье, которое в молодых руках, и про хлеб, который в крепких зубах. Ну а потом и мне слово дали для поздравлений и напутствий…
Встал я. Вижу, народ уже веселый, народ уже гуле-ный. Серьезные слова увязнут, как кирпичи в болоте. Но какие-то слова нужны — отец ведь я.
— Что надо мужу от жены? Чтобы щи были горячие, а воротники стоячие. Что надо жене от мужа? Чтоб бутылочку не пил и зарплату приносил. Вот и поднимем за Геннадия и Весту, жениха и невесту.
Молодежь-то захихикала, а Лидия Аркадьевна и моя Мария глянули на меня осудительно. Мол, не серьезно. Да и Генка с Вестой вроде бы тоже чего-то ждут дополнительного.
— Поскольку будут дети, то послушайте. Ты, Геннадий, на ус мотай, а ты, Веста, крути на бигуди.
И поведал им баечку — мне одна мать-героиня на детской площадке рассказала…
…Четыре сына у нее и две дочки. Старшему, тогда еще махонькому, принес отец как-то гайку с болтиком поиграть. Да так и пошло — все с железками. Теперь старший работает старшим механиком. А второй сынок, когда был ползунок, играл с макулатурой, собираемой для сдачи, — теперь он известный писатель, сам макулатурит кирпичи дай бог. Третьему сынку не повезло — дыхнул на него однажды сосед-пьяница да потом еще раз походя дыхнул… И можете себе представить, вырос сынок и теперь сам пары выдыхает. Первую дочку мамаша взрастила на известной песенке «Гуси-гуси, га-га-га…». Теперь дочка известная гусятница не только в том смысле, что гусей выращивает, но гуся с яблоками зажарит дай бог. Вторая дочка где-то увидела, как пожар тушили. Нет, пожарным не стала, но за пожарного вышла. Ну а шестого ребенка, грудного, эта мамаша в музей носит — желает в семье художника иметь. Ну?
За байку мне похлопали, а я прошел к молодым и поцеловал их в щечки — в Генкину дубленую и в Вестину, духами моченную. И выпил бокал за их счастье и за наше — дай бог, чтобы хватило его на всех.
Но директор, Андрей Андреич, оттеснил меня на задворки для какого-то важного сообщения:
— Николай Фадеич, а как вы относитесь к педагогическим воззрениям Жан-Жака Руссо?
4
Все дела да случаи, они меня замучили. На второй день мы обедали у молодых уже по-семейному: Генка с Вестой, плюс ее родители, плюс я с супругой. А вот на третий денек мы с Марией очутились у себя дома как бы в прозрачной тишине. Ни одного сына нет рядом, и теперь уже окончательно.
— Денег он так и не взял, — вздохнула Мария.
— Нам не надобно зарплат, мой папаша — кандидат, — подтвердил я.
— Не жалостливый ты, Коля…
— Сказанула. Не жалеть их надо, а завидовать. Если Генка вторую сущность подтянет
И поведал я Марии байку — откровенно говоря, рассказывать их теперь стало некому…
…Деловой парень, имеющий свои «Жигули», заимел к ним и супругу. Ну и повез женину семью на лоно. Только видит, что машина прогибается, кряхтит и днищем по камням скребет. Присмотрелся он к семье-то… Тесть — сто двадцать кило, теща — сто кило, жена — восемьдесят, сам он семьдесят да багажу пятьдесят. Чуть не полтонны. Ну и высказал жене претензии. А она резонно ответствует, что, мол, перед свадьбой надо было всех взвесить, а уж потом и жениться. Ну?
— Откуда ты эти байки берешь?..
— Из жизни, Мария.
А сам прикидываю, чего бы озорного рассказать, поскольку сидит она мокрой копешкой и я тут вроде бы лишний. Но, видать, ей не до озорного.
Такое настроение мне известно — бывал в болотной жиже и даже чуть пониже. Видеть никого не хотелось. От бригадных ребят морду воротил. Приятелей сторонился. С сыном не говорил. От жены в другую комнату шел… Чучелом одиноким торчал. Но, заверни меня в баранку, сам себе я ничего. Не противен. Иль от себя не избавиться?
— Мария, ты сидишь, а печка не топлена и корова не доена.
Переместились мы на кухню, где Мария лениво кастрюлями загрохала.
— Вынеси, Коля, ведро…
Раньше Генка таскал, а теперь мое святое дело. Ведро у нас большое, пластмассовое, с педальной крышкой. Несу его на пальце, поскольку там мусор да бумага. Соседку встретил, которая над нами живет, — тоже к мусоропроводу выходила. Кивнули мы друг другу со взаимностью.
Открыл я крышку мусоропровода… Так-растак и все перетак! Буханки хлеба, разного — надрезанного, надкусанного и надломленного… Она, эта соседка, даже поленилась пропихнуть их в трубу. А меж буханок куски сыра позеленевшего да пачка маргарина нераспечатанная. Стою я и чувствую, что колени мои дрожат от ужаса…
…У Марии был в войну узелок особый с драгоценностями: паспорт, мои письма с фронта да пара крупных сухарей — не на черный день, а на день, который чернее черного…
…Когда в сорок втором мы вышли из лесу и нам дали хлеба, то я зашатался, как нетрезвый, — не от его вкуса, а от запаха чуть сознания не утратил…
…Бабка-покойница, мать Марии, увидала, как внук, средний наш, швырнул скибку хлеба вот в это ведро, пластмассовое с педалью. Не ругалась, не корила и родителей не призывала. А вытянула тот хлеб обратно — в пепле, с налипшей кожурой, в горелых спичках — и съела его неспешно и молчком на глазах у внуков…
Я глядел на мусоропровод, как баран на телевизор. Вижу, да не понимаю и весь вздрагиваю. Матерь божья… И припустил вверх, с ведром, поскольку оно пластмассовое и не грохочет.
На мой торопливый звон открыла эта женщина дверь, приятно улыбнулась и отступила:
— Входите, пожалуйста…
Шагнул я в переднюю запросто, по-соседски. Ведра не выпускаю, хотя, в сущности, оно и не ведро, а натуральный бачок.
— Слушаю, — говорит она, поскольку я начал озираться.
Мать честная, не передняя, а приемная. Торшеры, портьеры и всякие фужеры. На стенах картины непонятного изображения, под ногами утопающий ковер, а на столике бутылки, одна другой ярче, чтобы, значит, человек вошел и нетерпеливого стопаря принял.