Избранное
Шрифт:
И девушка качнет головой. Она отдаст ветку рябины, но сама повернется и пойдет в деревню. Мне покажется, что плечи девушки вздрагивают, но, может быть, она просто поет.
И я среди этого поля посажу ветку рябины. Пусть вырастет из нее большое дерево. Пусть даже вырастет хоть сейчас.
А я дальше пойду без той своей монеты и без этой ветки рябины.
ОБИЖЕННОЕ ЗЕРКАЛО
Синица разобьет мое зеркало. Вернее, не мое, а свое. Это вполне может случиться, и я не смогу забыть ей этого. По утрам она
Сегодня ночью взойдет луна. Я подойду к своему окну и увижу, как луна замирает в озере и одну, вторую зеленую звезду колеблет в замерзающей воде. Я сразу озеро не трону. Я подожду, когда мороз застеклит воду и превратит мое озеро в зеркало. Тогда перед рассветом я выломлю его и стану ждать синицу. Когда она отправится за водой? Я буду издали посматривать, как в зеркале горит луна и звезды.
Я дождусь синицу и протяну ей это зеркало.
Но синица нахмурится, она скажет: какое же это зеркало, когда я в нем вижу только месяц, да звезды, да черное небо…
Она далеко швырнет зеркало в сторону, и там оно разобьется, разлетится на мелкие куски. И станет мне жаль своей заботы. Когда теперь у меня появится второе такое зеркало?..
Вот что может случиться.
ТЕПЕРЬ СОСЕДИ
Сегодня дом решил позвать гостей.
И начал прихорашиваться. Печка нагрела избу, и запахло на поду пирогами.
Вот теперь собирайтесь и как хотите радуйтесь, говорил мой дом всем своим видом и всем своим настроением.
Первым пришел дед Егорка и выставил на стол молоденький белый гриб, от которого запахло листвой и осенней прелой влажностью.
Притащился из-за леса Матушонок и принес голавля. Он поставил голавля на голову, и тот так и остался стоять на столе, помахивая хвостом и поблескивая чешуей. Матушонок выпил стакан водки, закусил отломышем сырого белого гриба и, глядя на меня в упор, громко спросил:
— А скажи-ка ты, по имени тебя и отчеству, какой на свете гриб самый наилучший?
— Белый, — ответил я.
— То-то, — сказал Матушонок и выпил стакан пива.
Теперь идет Анфисья, прихрамывая обеими ногами на все восемьдесят лет своей жизни. Анфисья несет лукошко яиц. Анфисья выпила пива, вытерла губы платком. Посидела, припомнила что-то, покашляла узловатым подбородком и сказала:
— Леший понеси, медведь меня ноне напужал.
— Так вот и напужал? — сказал Егорка и выпил сразу два стакана пива.
— Напужал, сатана по самой бороде.
— Это как же он тебя? С умыслой, видать, пришел тебя напрочь напугать, — сказал Матушонок и отковырнул еще кусочек белого гриба.
— Стою это я в Ефремовском логу и сено покашиваю. И так-то мне ветерок дует хорошо. А бригада ноне сюда уже не ходит. Для меня одной председатель выделил. Вот одна-одинешенька. И слышу, кто-то запосвистывал. Ровно песню коротенькую насвистывает. Оглянулась я, а он, черт мордатый, стоит, лапу в зубы положил и свистит на меня. Я, милый, ажник эту свою косу кинула и, как была на девятом десятке лет, вся бегом побежала.
Егорка покачает головой, выпьет стакан водки да возьмет яйцо из лукошка, чтобы закусить. Яйцо Егорка разобьет, разломит пополам, а из него синица вылетит. Смахнет ее старик рукой, а синица на шкаф посудный сядет.
— За мной однажды раз змея гналась, — начнет Егорка, — прямо чуть до конца не устигла. На коне я от нее версты четыре дул. Как дашь ее, подлую, батогом, ажник выше человеческого роста подскакивает и шипит как самовар.
А тут на мосту шагов сразу много. Это из Починка трое разом идут: Параня, Колька Кирин и Нинка, жена его. Колька целый лагун браги тащит. А Параня старая все его останавливает:
— Ну-ко, Колька, помоги мне один глоток отглотнуть, с одной рукой мне попридерживать неладно.
— Ты опять, Егор, про свою змею всех давом давишь, — скажет Колька на пороге. — Ты лучше скажи, как арестованного отпустил на свою грешную душу.
Колька совсем недавно был бригадиром, и теперь у него еще остался повышенный хозяйственный тон.
Вместо ответа Егор замкнется, насупится и глубже влезет в угол. Там он возьмет из лукошка яйцо, но взглянет на шкаф, на синицу, на Анфисью покосится и положит яйцо назад.
С этим арестованным у Егорки целое горе, и боится его Егорка до сих пор. В гражданскую войну вел он арестованного эсера с одного допроса на другой или с места поимки к месту заключения, а может быть, и вообще расстрелять Егорке было велено. И предложил этот эсер большие деньги Егорке. Да тут же и выдал их ему каким-то путем. Егорка деньги взял, а эсера отпустил. «Где, спрашивают, эсер?» — «Убежал, — говорит Егорка, — догнать я его не смог, уж больно образованный». И сослали тогда Егорку на Починок. Прижился он здесь, только до сих пор никому про эсера не рассказывает, боится Егор, как бы еще раз его за такое дело не наказали.
Между тем Нинка с Колькой Кириным уже плясать пошли. Матушонок тут у них в ногах завертелся. Синица засуетилась, порхает над ним, попискивает. А Параня и одной рукой бражку пьет, сама же на Матушонка покрикивает, чтоб не пил много и не плясал больше нужного. И голавль со стола соскочил, приплясывает, с головы на хвост переворачивается. А боровик тоже за всеми, тоже притопывает по половикам, поводит белыми боками да тужится.
— Я тебе, Параня-Распараня, чихать хотел, — голосит Матушонок, а сам приплясывает. — Я тебя, сказать можно, человеком навострил. Сколь это тебе годов? По седьмому по десяточку. А я женился на тебе, сам на восьмом десятке был, — и приплясывает, — сколь хочу, столь и пью. Куда руку-то сама подевала? Напилась, да и под паровозом вдоль Шарьи отрезала. Нет тебе, значит, на меня права шумлять.
Наступит вечер. Оденет избу сумерками. Свет зажигать вроде бы и ни к чему. Тут Нинка среди пляски вымахнет из печки на стол свежих вареных картошек. От картошек пар. Он тихо светится, как туман ночью над поляной при месяце. И картошки сами горят, мерцают и просвечивают, так что по избе и жар и свет.
Теперь запоют «Ермака». Потом «Хаз-Булат удалой». И под конец кто-то затянет песню длинную, песню громкую про татарское нашествие, иго поганое… Эту песню я нигде до здешних мест не встречал и не видывал ни в каких сборниках. Да и гости мои ее обычно не помнят, поворачивают головы, покачивают: о чем говоришь? Ее вспоминают, когда уже пьяны, поют вес и выводят старательно.