Избранное
Шрифт:
Но потом! Она сказала:
— Это будет опасно для тебя. Насколько я понимаю, тебе придется курсировать между американцами и Динклаге по крайней мере дважды.
Она уточнила:
— То есть визиты к Динклаге я, конечно, беру на себя. В деревне все бы обратили внимание, если бы ты стал вести с ним переговоры.
— Но зато уже никто не обращает внимания, когда к нему ходишь ты, — сказал он.
— Венцель! — сказала она.
— Вероятно, в деревне просто подумали бы, что я потребовал от него объяснений по поводу тебя. Это была бы отличная маскировка.
Она взяла себя в руки,
— Ведь я думала только о политической стороне дела, — сказала она. — Тебя знают во всей округе, знают, кто ты. Все просто удивились бы, что майор ведет беседы именно с тобой. Люди из деревни стали бы говорить об этом с людьми из окружения майора. — Да, — добавила она, — я действительно имею возможность в любой момент поговорить с Динклаге с глазу на глаз. Тут уж ничего не изменишь. Но для данного дела это только полезно.
— Хорошо, — сказал он, — я поговорю с Шефольдом.
Он уже несколько раз рассказывал ей о Шефольде как о каком-то курьезе. Судя по его описаниям, Шефольд был чудак, странный, далекий от жизни и при том легкомысленный индивидуалист. Она видела картину, которую по его просьбе хранил в тайнике Хайншток, и, вспоминая о «Полифонически очерченной белизне», она испытывала большую симпатию к Шефольду и желание познакомиться с ним. Она никогда не могла толком понять, почему Хайншток прячет от нее этого одержимого своим делом искусствоведа.
— С Шефольдом? — спросила она. — А он тут при чем?
— Но это же предельно ясно, — сказал Хайншток. — Он самая подходящая фигура, чтобы установить связь с американцами. Он у них свой человек.
— Как, — спросила она, — ты хочешь, чтобы этим делом занялся такой человек, как он? Но ведь это же очень трудно и опасно.
В момент, когда разговор принял такой оборот, она поняла, что в рассуждениях Хайнштока о тактике содержится определенный смысл, и все же была безгранично разочарована. По причинам, которые потом она даже не могла вспомнить, Кэте считала естественным, что Венцель Хайншток возьмет на себя самую рискованную роль — если не считать той, что отводится Динклаге. Она считала, что он не захочет упустить возможность до крушения фашизма еще раз, самый последний, принять участие в подпольной борьбе. Это была бы его месть за Ораниенбург.
— Он говорит по-английски, — вполне резонно сказал Хайншток. — А я нет.
— Ты знаешь дорогу, по которой он приходит, — сказала она. — Ты говорил, что именно ты показал ее Шефольду, стало быть, знаешь. Пожалуйста, встречайся с ним на хуторе, где он живет, бери его как переводчика с собой к американцам. Но все остальное ты должен сделать сам. Ты всегда говорил, что он простодушен и действует опрометчиво. Он сделает ошибку. Ты ошибки не сделаешь. Он что-нибудь напутает. Ты ничего не напутаешь.
— Ему не надо делать ничего сверх того, что он делает всегда. Он дважды придет ко мне по этой почти безопасной дороге и передаст сообщение, которое я в свою очередь передам тебе.
— И наоборот, — сказала Кэте.
— И наоборот, — подтвердил он. — Сообщение, которое передашь мне ты, я передам ему.
Он попытался раскурить свою трубку.
— Вот так, — сказал он в перерыве между двумя
Она почувствовала, что он доволен своими конспиративными методами. «И он мог бы привести еще более убедительные доводы, — подумала она, — например что Шефольд пользуется доверием американцев — хотя он и не выполняет поручений разведывательного характера, их секретные службы наверняка уже располагают всеми необходимыми данными о нем, — в то время как Хайншток им абсолютно не известен и еще надо проверять, не провокатор ли он. Пока они установят, что это не ловушка-если исходить из того, что они вообще примут предложение Динклаге, — уйдет драгоценное время». Кэте сдалась. Неприятен ей был лишь самодовольный тон, каким он говорил о взятой на себя роли «почтового ящика».
«Я буду всего лишь почтовым ящиком» — это было сказано с торжествующей скромностью, которой она терпеть не могла.
Совершая последнюю попытку оказать сопротивление, переубедить его, она сказала:
— Удивляюсь, с какой легкостью ты втягиваешь в такое дело этого наивного человека.
Он молча пожал плечами.
Хайншток знал, что она неправильно поймет это пожатие плечами, что она истолкует, не сможет истолковать его иначе, как беспощадность, даже жестокость. Но он не хотел опять начинать все сначала, объяснять ей, насколько бестактно, по его мнению, поступал этот господин Динклаге, во-первых, вообще познакомив Кэте со своим планом и, во-вторых, не попытавшись всеми средствами удержать ее от активного участия в его реализации. По сравнению с этим маленькое курьерское поручение Шефольду было сущим пустяком.
Она решила больше не спорить об использовании Шефольда.
— Хорошо, — сказала она, — тогда пойду я.
Он ответил на это предложение только сухим смешком, который ее ожесточил.
— Если ты показал дорогу Шефольду, ты можешь показать ее и мне, — сказала она.
В ней вдруг вспыхнула надежда, что она сможет продолжить свое путешествие, и, вероятно, он прочел это на ее лице.
Она деловито сказала:
— К тому же я говорю по-английски.
Он сел за стол, посмотрел на нее, пуская облака дыма, молча покачал головой. Она знала, что, когда он так качает головой, бесполезно пытаться переубедить его.
Кроме того, позднее выяснилось, что решение Хайнштока вовлечь Шефольда было единственно верным. В тот же день Динклаге не только одобрил его, но и сказал, что это — одно из условий осуществления его плана.
Действительно ли Хайншток, как предполагает Кэте, подумал: «Если она, как того требует план, совершит этот переход дважды туда и обратно, то она может совершить его и в третий раз? В одну только сторону-туда». Установить это трудно. Но даже если он и разгадал намерение Кэте, то следует предположить, что этот человек, чье лицо покрыто тысячью морщинок, словно на нем поработали тонкой граверной иглой, не предавался иллюзии, будто может удержать эту девушку, вбившую что-то себе в голову — например, не вернуться. Гораздо вероятнее, что он, хотя и признавал равноправие женщин — он никогда особенно над этим не размышлял, это была просто одна из посылок его мировоззрения, — все же думал: такие вещи не для женщин.