Избранное
Шрифт:
Она содрогнулась при мысли о Шефольде, о тех последствиях, которые это могло иметь для него; и все потому, что она, Кэте, вмешалась в авантюру, которая, не будь ее, осталась бы просто игрой ума. Полная страха, дурных предчувствий, она смотрела на Динклаге, заговорившего о чем-то другом, потому что кто-то вошел в канцелярию. Но она так и не сумела заставить себя настроиться на эту новую тему, не слушала, сидела молча, так что Динклаге пришлось встать и закрыть дверь. Когда он положил руку ей на плечо, она словно застыла; вполголоса она сообщила о пожелании Хайнштока, чтобы в
Несколькими часами позже она спросила Хайнштока:
— Не стоит ли нам отменить все это дело?
Он был перед этим у Вайнанди, купил продукты и газеты, она нашла его в большой комнате старого Телена беседующим с хозяином. Потом она вышла вместе с ним во двор. В темноте военной ночи, в которой спряталась деревня, — хоть глаз выколи - она передала ему разговор с Динклаге. Полугородской коттедж на другой стороне улицы, командный пункт батальона, был почти невидим — только серые контуры.
Хайншток сразу понял, что в этот миг и, по-видимому, в последний раз он держит в своих руках судьбу плана Динклаге. Если бы он сейчас ответил на ее вопрос решительным «да», то с этой ужасной, на его взгляд, идеей — сдать американцам немецкий батальон — было бы покончено. Но он не сказал: «Да» или: «Правильно! Покончим с этим, прежде чем мы за это взялись!», а сказал лишь:
— Слишком поздно. Я уже говорил с Шефольдом.
Логических оснований для такой реакции Хайнштока нет. Он сам признает слабость, даже ничтожность приведенного им довода, поскольку, когда Кэте возражает, что сейчас еще вполне возможно объяснить Шефольду, что акция не может состояться и по какой причине, он говорит:
— Конечно, я мог бы позвать Шефольда и дать отбой.
По поводу того, что он упорно не желает этого делать, о чем говорит условная форма приведенной фразы и слово «конечно», могут быть высказаны следующие предположения:
1. Возможно, что за время, прошедшее с сегодняшнего утра, когда Кэте передала ему новость, он изменил свое мнение о плане Динклаге, понял, что, независимо от того, удастся операция или нет, речь идет о событии, имеющем в военной истории чрезвычайное значение.
2. Он действительно считает, что делу уже дан ход. Если Динклаге поговорил с Кэте, Кэте с ним, Хайнштоком, он с Шефольдом, Шефольд с этим американским офицером в Маспельте, то это значит, что события уже приняли такой оборот, что повернуть их вспять невозможно. Является это выражением тривиальной логики типа «взялся за гуж, не говори, что не дюж» или чем-то гораздо большим, остатком веры в неотвратимое у этого приверженца абсолютного просвещения, — кто знает?
3. Он увидел — не в самом плане, а в его осуществлении — результат любовной связи между Динклаге и Кэте и почувствовал, что результат оказался слишком весомым для этой связи и что ему достаточно поддержать одно, чтобы разрушить другое. Неудовольствие, даже страх Кэте, вызванный условием, поставленным Динклаге и касавшимся Шефольда,
Но он не назвал ни одной из перечисленных здесь причин своего отказа «дать отбой», а ограничился технической стороной дела, сказав Кэте:
— Знаешь, если Динклаге гарантирует Шефольду безопасность при переходе через линию фронта, то для Шефольда это менее рискованно, чем все остальное.
Сознавал ли он, что тем самым принимает тот офицерский кодекс чести, который только что отрицал?
С помощью этого аргумента ему удавалось также поддерживать в Шефольде нужное настроение, хотя это было и не так просто.
Когда на следующее утро, в воскресенье 8 октября, Шефольд появился снова, настроение его заметно ухудшилось.
— Кимброу вел себя странно, — сообщил он. — Он меня выслушал, задал вопросы, но в ответ не сказал ничего, кроме того, что поговорит с командиром полка. Он добавил, что не представляет
себе, чтобы там пошли на это предложение.
— Ну, а я вам что говорил, — сказал Хайншток, но умолчал, что такое решение считал самым лучшим. Если бы американцы отказались играть в эту игру, Динклаге мог бы спрятать свой бессмысленный индивидуалистический план в ящик, а Кэте, Шефольд и он, Хайншток, спокойно дождались бы конца войны.
— Во-первых, сам Кимброу не обнаружил ни малейшего восторга, — сказал Шефольд. — Вы мне можете это объяснить?
— Интернационал офицеров — вот как это можно назвать, — сказал Хайншток. — Они не любят, когда кто-то из них нарушает общий порядок.
Шефольд покачал головой.
— Вы не знаете Кимброу, — заметил он. — Он совершенно не похож на стопроцентного офицера.
— Зато Динклаге — офицер на сто пятьдесят процентов, — сказал Хайншток и сообщил, какое условие придумал Динклаге для последнего этапа шефольдовской миссии.
Поначалу Шефольд решительно отказался выполнять это требование.
Хайншток наблюдал за ним, когда он в полном замешательстве выкрикнул:
— Нет! Это уж чересчур!
Багровое лицо Шефольда не обладало способностью бледнеть. Только в его глазах, тоже голубых — однако их голубизна была совсем иной, чем фарфоровая голубизна глаз Хайнштока, — появилась какая-то тусклость, замутненность.
Овладев собой, он сказал:
— Исключено! Я охотно сделаю все, но я не желаю попасть в руки нацистских солдат.
Хайншток не любил слово «наци», которое было в ходу на той стороне. Он впервые услышал его от Шефольда. Оно казалось ему слишком мягким по сравнению с тем, что оно обозначало. На его чешско-немецкой родине слово «наци» было сокращенной формой католического имени Игнац.
Вопреки своему намерению убедить Шефольда он сказал:
— Я, конечно, понимаю, что этому господину недостаточно получить все те известия, которые ему, возможно, передадут американцы, так сказать, в приватном порядке, через женщину…