Избранное

Петровых Мария Сергеевна

«Окна черною бумагой плотно загорожены…»

Окна черною бумагой плотно загорожены, фонари синеют блекло в темноте встревоженной, вьется нетопырь над светом улицы заброшенной. Фонари синеют блекло у пустых вокзалов, озаряя лишь прохожих — редких, запоздалых; в кабачках — чуть слышный говор, а не звон бокалов. Мчатся крытые повозки, кони мчатся, взмылены, чуть блестят во тьме колеса лампочками пыльными, воют псы — их ночь пугает, будто голос филина. Тихо так, что город слышит шум водопроводный, звон ключей и скрип ступеней… В этой тьме холодной братья все, кто не страшится пасть за край свободный. В черных окнах, голубея, брезжит свет убавленный, и тесней друг к другу жмутся те, что здесь оставлены — ночь им видится зловещей, грозной, окровавленной, эта

ночь, в которой звезды вновь полны сиянья, будто только что возникло божье мирозданье… У сентябрьской этой ночи вдруг зашлось дыханье. За хозяевами в город горькой ночью темною прибежали из селений эти псы бездомные и пугают завываньем площади огромные.

«Господи, за что ты проклял этот Назарет!..»

Господи, за что ты проклял этот Назарет!.. В час, когда подготовляют сестры лазарет, нашу жизнь решают карты — двойка иль валет. Но игра к концу подходит, все пропало, значит; смертный приговор безвинным не переиначат, ветер смёл, развеял карты, воет ветер, плачет. Смолк веселый гул турниров, край осиротел, правый гнев не стал помехой для неправых дел. Скоро Фландрия оплачет горький свой удел. В скрипе ржавых перьев ветер гаснет неприметно. Братья, нашей древней чести вновь позор всесветный! Тщетно вы стремились в битву, тщетно, тщетно, тщетно! Каркнул ворон вновь, напомнив злые времена, Трижды муж заплакал, трижды обмерла жена… Тот, кто предал нас — будь проклят, в нем душа черна. Но не ждите, чтоб изменник в петле под платаном закачался бы… Злодейство счел он невозбранным — не рыдал над вашей кровью, над своим обманом. Залпами аплодисментов, слышных вдалеке, награжденный за измену, он на лошаке проезжал, и зонт из лавров не дрожал в руке.

«Тем мартовским утром твой лик по чьему-то приказу…»

Тем мартовским утром твой лик по чьему-то приказу растоптан был варваром, — лик твой, столь сладостный глазу, прекрасная родина, кем-то забытая сразу. Закрытые наглухо, тащатся танки по глине, по нашей земле, по оставленной всеми святыне; молчат города и деревни, немые отныне. В стобашенном городе, где затаилось страданье, дрозды в воронье превращаются в знак поруганья и черт погребальною мессой гремит на органе. На рынках возникли палатки, и люд страшнолицый с ухмылкой палаческой — чудится злой небылицей в стране дорогой, на ничьей, опустевшей землице. В домах надвигались щеколды, замки скрежетали, в домах, где сжигается все, что любили, что знали, в счастливых домах, что сегодня мертвецкими стали. В иных помещеньях иные замкнулись затворы за теми, кого, как бандитов, схватили дозоры. Конец беспечалью, угасли надежды и споры. На годы быть солнцу за сумрачными облаками! Вот выползли тени и к сточной направились яме, пугая окрестность шагами, шагами, шагами…

Из югославской поэзии

Симон Грегорчич (1844–1906)

Веселый пастух

В руке моей — палка кривая, за поясом пестрым цветы. В горах королем пребываю, гоняя овечьи гурты. Ведомый лишь разумом здравым, брожу по вершинам один, чужим не потворствуя нравам, лишь сам я себе господин. Я здесь никому не помеха, и мне не помеха никто, смеюсь, если хочется смеха. Один, но свободен зато! Не хмурился здесь я ни разу, я радуюсь горным ветрам, пою, веселюсь до отказу, и эхо летит по горам. Другие, по свету кочуя, пусть ищут богатство и власть, здесь счастье мое, здесь хочу я покоем насытиться всласть. С отарой путем моим длинным шагаю и песню пою, вверяя горам и долинам счастливую душу мою. Мой посох отдать пожалею за скипетр, и клясться готов — мне царской короны милее венок мой из диких цветов.

В келье

Из кельи юноша-монах глядит на белый свет, — глядит с тоской, глядит в слезах, поблек во цвете лет. А за стеной старик бредет и думает о тех, кто счастлив без мирских забот и без мирских утех. «Не ошибись, старик, смотри, здесь не всегда покой, не оградят монастыри от суеты мирской. Что делать, если в сердце — ширь, а в келье низок свод… Брат запирает монастырь, но сердце кто запрет? Пока широко дышит грудь и в радость белый свет, пока мечты торопят в путь — покоя, счастья нет. Я смолоду вошел сюда, дверь за собой закрыв, для мира умер я тогда, но для меня он жив. Не смея наслаждаться им, его забуду ль я! С огнем, которым я палим, угаснет жизнь моя. Здесь не всегда царил покой от века и поднесь, кто не принес его с собой, не обретет и здесь. Гляди в пути, как мир широк, как веселит он взгляд. И я ушел бы, кабы мог, да стены не велят!»

Йосип Мурн-Александров (1879–1901)

На перроне

Поезда несутся мимо, Рельсы звонкие гудят. Облака густого дыма Провожает чей-то взгляд. Кто-то ждал вчера напрасно, Ждет сегодня, ждет всегда. Каждодневно, ежечасно Он встречает поезда. Он измучен, он измотан Одиночеством, бедняк. Да, без родины живет он, Но не спрашивайте — как. Одинокий и суровый, Ждет живых родных сердец. Задрожали рельсы снова… Наконец-то, наконец! Ждет безмолвно, недвижимо, Безнадежно, слепо ждет, А в лицо — лишь хлопья дыма. Мчится поезд… Нет, не тот.

Как знать, кому грустнее…

Как знать, кому грустнее — жаворонку иль мне! Ах, и ему тоскливо в померкшей вышине. Он больше петь не в силах, летать ему невмочь — на землю мрак нисходит, скрывает землю ночь. Мне тоже ночь мешает свободно петь в тиши, но эта ночь страшнее — она на дне души.

Полынь

Споёмте песню про полынь, почтим ее открыто, дай бог ей летнюю теплынь, ветвистой, духовитой! Гвоздик и роз нам цвет не мил, не любим маргариток, — настой полыни в детстве был обычный наш напиток. И выросли, и не грустим, легко бродя по свету… Начнем с конца и посвятим полыни песню эту!

Мирослав Крлежа (1893–1981)

Что значит запах розы?

Что значит запах розы, объявший ночью сад, когда за каплей капля мгновения скользят? Плывут по небу звезды, текут во мраке воды, цветенье розы немо всей немотой природы, где жабрами соцветий вздыхает ночь неслышно, а роза пахнет тьмою, цветет темно и пышно, цветет и доцветает, средь листьев темных вянет, и мрачным напряженьем меня тревожно манит, — со звездами дышу я, цвету как полночь эта, и на холсте небесном рисую тень рассвета.

Виноградная лоза

Лоза винограда растет некрасиво, ползет она ввысь узловато и криво. На лозах, проросших из грязи, из глины, росистые грозди сияют невинно, а корни, покрытые грязной коростой, взбираются в гору усилием роста. Лоза вырастает неспешно и немо в слепом и прекрасном желании неба, в желанье подняться, чтоб грозди сверкали вином золотистым в прозрачном бокале.

Письмо

Письмо словно бабочка: дрожью крыла едва прикоснувшись, исчезнет в полете, оставив дыханье пленительной плоти, и липы в цвету, и шелков, и тепла. Осыплется с пальцев дрожанье строк пыльцою цветочной, и в это мгновенье слова из письма улетят, как виденье, и вянет письмо, как поблекший цветок.

Стеван Раичкович (р. 1928)