Избранное
Шрифт:
Небритый майор посмотрел на него недоброжелательно.
— Вы все учите, всех учите. Вы все знаете. Вы себя чувствуете на осенних маневрах тысяча девятьсот тридцать шестого года. А знаете ли вы, что у испанцев нет опыта даже русско-японской, даже англо-бурской войны? Мы смотрим на все это глазами тысяча восемьсот девяносто седьмого года. Признайтесь, господин комиссар, неприятно и вам лежать под «юнкерсами»? Ведь такого у вас не было, э?
— Это неверно, — сказал задетый Мигэль. — Я бывал под воздушной бомбардировкой, правда, не под такой. Один раз я был даже под дирижаблем,
«Юнкерсы», вытянувшись в кильватер, бросили на шоссе по одной бомбе.
— Следите за автобусными пассажирами, — сказал майор. — Они боятся, что им разобьют шоссе и они не смогут вернуться к женам. О нас они не подумали. Ну и пусть катятся к черту.
Дружинники набивались в автобусы и в автокары. Машины покатились назад, к Талавере. Они удирали от самолетов, и их счастье было в том, что «юнкерсы» пронеслись слишком быстро вперед. Еще только одна бомба разорвалась на дороге — мятежники явно берегли боеприпасы и шоссе.
Талавера была вся забита машинами, повозками, беженцами, скотом, вьючными мулами и ослами. У мостов через Тахо и Альберче стояли длинные хвосты эвакуирующихся частей и гражданского населения. Генерал Рикельме прислал динамитчиков, чтобы приготовить взрыв мостов, — их схватили, как фашистов, и трех расстреляли — трупы их лежали на брезентах у берега Тахо. На некоторых домах уже (или еще) развевались белые флаги и лоскуты. Сладострастно и игрушечно улыбалась раскрашенными талаверскими плитками церковь Вирхен дель Прадо. Мигэль потерял в толпе майора и потом снова увидел его издали, в толпе на мосту, спорящим с шофером автобуса.
Уже в сумерках на окраине началась перестрелка. Это местные фашисты преследовали по пятам отступающую народную милицию.
Мигэль вышел из Талаверы в восемь часов вечера. Он ничего не ел полные сутки и ничего не мог достать — солдат не кормили, интендантство удрало раньше всех. Уже перейдя мост, на возвышенной равнине, он повалился на сухую траву у шоссе, рядом с группой усталых бойцов. Один солдат дал ему большую кисть черного винограда и кусок хлеба. Мигрень мучила его. Он поел и заснул.
Проснувшись, он увидел себя оставленным. На часах было пять, солнце уже светило вовсю, кругом не было ни души, хотя где-то недалеко слышались выстрелы. Талавера виднелась за мостом, церковь Вирхен дель Прадо сияла колокольней. Может быть, он уже в плену? Чтобы не встретить никого, он ушел с шоссе и зашагал на юго-восток по бугристой равнине. Он вырвал и уничтожил несколько фото и листков из записной книжки, а свое удостоверение зажал в руке, чтобы, если нужно будет, сразу поднести ко рту и проглотить.
Он шел берегом Тахо, страдая от жары, но не смея подойти к самой реке. На другом берегу в направлении Талаверы медленно ехали два всадника в бурнусах. Вот когда он увидел марокканцев! Мигэль тихонько примерил пистолет к правому виску. Самое глупое будет, если он застрелится, не успев использовать остальные патроны в обойме.
На всякий случай Мигэль решил шагать медленно, во весь рост, спокойно, как будто ему нечего опасаться. Но всадники ехали,
Через два километра он пересек узкоколейку и пошел по проселочной дороге. Наконец, показалась высокая двуколка, запряженная мулом. Его вел под уздцы крестьянин в большой соломенной шляпе. Мигэль положил руку в карман.
— Буэнас диас, — сказал он, поравнявшись.
— Муй буэнас, сеньор, — ответил крестьянин, улыбаясь и с любопытством.
Он не сказал «салюд». Может быть, он сам принял Мигэля за фашиста? На фронте обе стороны одеты одинаково в моно, отличаются только мелкими нашивками и значками.
Мигэль шел еще около трех часов, все разгорячаясь от солнца. Он не выдержал и подполз к реке напиться, вода была отвратительная.
Он почти подошел к большой деревне — туда вели мощеная дорога и столб с надписью «Себольяс». Но это было слишком близко от Талаверы, он зашагал дальше. Маленький грузовичок вдруг нагнал его по дороге, прятаться было поздно. В грузовике сидели трое солдат, они везли дрова. Уже пропустив машину мимо себя, Мигэль увидел ее толедский номер, выкрашенный в черный и красный цвета. Он крикнул, остановил, вытер пот со лба и примостился в машину.
Они переехали большой, тяжелый мост через Тахо и мимо красивого замка вкатились в деревню Мальпику. Мигэль пошел в военную командансию — там было пусто и двери настежь открыты, — а оттуда к алькальду. Сержант и алькальд, оба старики, завтракали под навесом толстыми омлетами, сыром и белым вином. Они очень обрадовались Мигэлю и тотчас же заказали для него здешней жареной рыбы. Это необыкновенная рыба, сказали они, такой нет даже в Толедо. И в Мадриде в ресторанах, пожалуй, такой нет. Хотя в Мадриде, возможно, есть, туда привозят жратву со всего мира. Но рыба отличная. Сюда, в Мальпику, приезжал русский писатель Эренбург, и ему рыба тоже очень понравилась. Мигэль сказал, что мнение Эренбурга ценно, потому что в России большие реки с прекрасной рыбой. В отношении морской рыбы мнение русских не так ценно, но в речной рыбе они кое-что понимают. Мигэля тошнило от голода, он не выдержал, схватил кусочек хлеба со стола и запил его вином.
Знают ли они, что фашисты так близко, что они в Талавере? Сержант сказал, что да, но что ему наплевать. Пусть-ка попробуют сунуться сюда, в Мальпику! Пусть! Мальпика задаст им перцу. Мужики не пропустят их. В Мальпике крепкие мужики. Алькальд с одобрением посмотрел на него.
— Это верно, — подтвердил он, — в Мальпике отличные мужики.
— Какой партии?
Алькальд объяснил, что все они левой республиканской партии, но что это, в общем, не существенно. Институт аграрной реформы, когда там сидели жулики из партии Леруса, ограбил деревню, опутал ее долгами и много хозяйств пустил с молотка. Из-за этого они все голосовали за левых республиканцев. Теперь, говорят, министром земледелия стал коммунист, и жульничество прекратилось. Если это так, алькальд намерен вместе со всей деревней вступить в партию коммунистов. Во всяком случае, своего бывшего гранда Мальпика обратно не пустит.