Избранное
Шрифт:
На горизонте новый кабинет, новые комбинации, портфели, сделки, новая игра.
Надо сейчас же класть ставки на парламентский зеленый стол, надо скорее действовать. Пока публика на хорах и прикованный к креслу председатель существуют вместе с оратором в плоскости вчерашнего дня, палату уже лихорадит новым, будущим, но в эту минуту смутно рождающимся правительством.
Кто же будет премьером?!
Тардье?!
Эррио?! Барту?! Кайо?!
Нет, скорее всего опять и опять этот грузно осевший в переднем ряду человек с обветшалыми актерскими кудрями. После Пуанкаре — всегда его очередь.
В этих случаях остряки палаты вспоминают старое, уже четверть
— Пуанкаре знает все и не понимает ничего. Бриан не знает ничего и понимает все.
Смысл этого афоризма на практике гораздо мельче и проще. Старые Аристид и Раймон не противоречат, а дополняют друг друга. Смотря по погоде во главе аппарата Третьей республики бывает нужен то сухой, жесткий бюрократ с твердой административной рукой, то продувной ловкий адвокат, заговаривающий зубы недовольным. Если у депутатов и чиновников затекли ноги стоять навытяжку, французский Победоносцев, чтобы не уронить своего амплуа, отходит в сторону, и вместо него французский Витте командует: «Вольно, оправиться». Никому при этом не дозволено сойти с места, разбить шеренгу. Никогда еще правительство Бриана не распускало вожжи настолько, чтобы их трудно было собрать правительству Пуанкаре.
Но кого возьмет к себе в кабинет завтрашний премьер Бриан?
Неужели не будет никакой перетасовки?
Неужели нельзя вырвать хотя бы несколько портфелей?
Подумать надо! Подумать и пошептаться. Кучки депутатов озабоченно кудахчут по всем закоулкам палаты.
Но опытные правительственные деляги уже пустили свои встречные мины на парламентский базар. В разгар общего гомона министр юстиции Барту подымается на трибуну и оглашает декрет о роспуске палаты на каникулы. Как! Что?! На каникулах формировать кабинет? Предоставить Бриану смастерить себе правительство, какое ему нравится? Ведь это же издевательство! Галдеж и толкотня усиливаются. Говоруны и интриганы остаются в зале обсуждать положение.
У всякого французского правительства, — будь оно Пуанкаре или Бриана, все равно, — есть приятное обыкновение сажать на время каникул депутатов-коммунистов. Нет сомнения, что так будет и сейчас. Особенно сейчас! Ведь через два дня рабочие Парижа
выйдут, как и во всем мире, на улицу напомнить о чудовищной резне, сигналом к которой сверкнули выстрелы 31 июля в ресторанчике «Дю Круассан».
Кашен, выйдя за ограду палаты, прищуривается в обе стороны — нет, полицейского караула и знакомого закрытого грузовичка не видно.
— Значит, завтра!
Сухого, зловещего «Пуанкаре-войну» сменил лоснящийся, улыбчивый «Бриан-мир». Полицейские знали, что ничего не случилось. Они наступали, как было условлено, на рабочие демонстрации, били резиновыми палками по головам и сотнями тащили их за решетку. Это была очень трудная и очень неприятная возня. Нельзя было назвать это большим удовольствием. Но вечером ждала приятная награда.
Вечером 1 августа в большом дворце Трокадеро для полицейских, участвовавших днем в борьбе с коммунистическими демонстрациями, был дан большой парадный обед на две тысячи персон. На обеде присутствовал с самого начала префект полиции мосье Киап. Газеты сообщали также меню обеда, указывая, что он был вполне приспособлен для здорового желудка полицейских героев, натрудившихся за столь хлопотливый «красный день». На первое был подан суп с мясом, на второе — холодная рыба с майонезом, на третье — тарталетки и сыр. Кроме того, каждый полицейский получил по бутылке пива и по пять папирос. К концу обеда прибыл Тардье, министр внутренних дел нового кабинета Бриана.
1929
Этот день мы провели как туристы и официальные гости. Этот день… но лучше я расскажу по порядку и ничего не утаив.
Рим был с утра медно-красного цвета. Но уже с утра нас лишили Рима, нас с утра вывезли в Остию. В тридцати километрах от столицы на морском берегу, там, где два года назад было гнилое, пустынное гиблое место, римляне в лихорадочной спешке построили курорт по последнему слову техники. От Рима к Остии подведена электрическая ветка — совсем как к нашему Зеленому городу под Москвой. Идут рядом два параллельных шоссе. И ко всему этому — изумительная автомобильная дорога, прямая, гладкая, как стол, — настоящая поэма инженерного искусства, вполне достойная римлян, с глубокой древности прославленных как лучшие в мире строители.
По обеим сторонам дороги, через каждые пять метров, стоят красивые тяжелые уличные фонари. Они вытягиваются как сплошная металлическая изгородь, а вечером горят ровным, мягким несверкающим светом — уютный коридор в двадцать шесть километров с зеркальным черным паркетом.
Остия была для нас только станцией для пересадки. В морской авиационной гавани качались на легких волнах большие белоснежные птицы. В тон к ним подобрана была белая форма итальянских летчиков, могущих в своих костюмах идти прямо на теннисную площадку.
Любезные молодые люди в изящных полотняных туфлях составляли вместе со своими аппаратами мощные эскадрильи для жесточайших воздушных бомбардировок. Внутри красивых поплавков устроены пулеметные гнезда. Под крыльями подвешены громадные бомбы, они плавно падают вниз при мягком нажиме кнопки перед летчиком. Все это, впрочем, в военное время. Сейчас — энергичные летчики только прокатили нас в Неаполь.
Эти лакированные, покойно несущие нас крылья построены для смертоносных налетов, для уничтожения, для раздирания в клочья людей и городов. С моего кресла, в окованное блестящей медью окно когда-нибудь, и наверно скоро, будет глядеть смерть, выбирать себе там, внизу, жертву. На лирический бриллиантовый фейерверк и для начинки снарядов испокон веков шли одни и те же материалы. У снежно-белой моторной птицы, пока не изменен порядок вещей на свете, два все еще совсем разных назначения.
Потом Неаполь. Но я не стану описывать Неаполь, потому что нас ласково лишили и Неаполя. На набережной усадили в машины и в сопровождении множества очень любезных военных быстрым штопором, не останавливаясь, повезли вверх по террасам города. Сначала много больших магазинов, но почему-то все с английскими вывесками. Словно и город английский. Потом пошли лавочки поменьше, но совсем без всяких вывесок. В самом деле, на кой нужны вывески, если и так видно не вооруженным вывеской глазом — вот тут продаются бананы, вот здесь — гробы, а вот там — детские игрушки.
Подъем кончился красивой площадкой, на которой, само собой, находился ресторан. С его веранды — чудесный вид на Неаполь, не хуже чем с самолета. Начался обед, очень длинный, но более чем уместный по состоянию нашего аппетита. К концу на веранду вошла капелла певцов и мандолинистов. Немолодые уже люди, но типичные неаполитанцы, по-видимому.
Как это радостно — услышать знаменитую бурлящую неаполитанскую тарантеллу от самих веселых чудаков-неаполитанцев, и где! — здесь, над самим Неаполем, городом вечно радостной и незатихающей музыки!