Избранное
Шрифт:
— Что у тебя с глазами?
— Ничего. Меня не клюнуло.
— Чего же ты их руками закрываешь?
— Чтоб не видеть.
— Чего не видеть?
— Крови и мучений раненых. Хватит с меня — не могу больше смотреть на страдания. И не стану. Назло! Не стану! Зачем смотреть, им же от этого не легче!
— Ну и трусиха ты, — сказал Вучин. — Только на язык смелая… Можешь открыть глаза — нет ни убитых, ни раненых. Никого даже не задело.
Джина в страхе открыла глаза.
— Как же так? Ведь стреляли в самую гущу? — удивилась она.
— В другой раз не надейся, что я тебя понесу.
— А когда это я надеялась или просила тебя?
— Видишь — и сам еле ноги волочу.
— Перестань, надоело, — не выдержала Джина, — а то начну всем рассказывать, как ты целый день нес меня на спине через горы и долины. Хочешь? Наши рты разинут от удивления, решат, что ты сам на себя стал не похож. Еще подумают, что ты влюбился.
— В тебя, что ли?
— А почему бы и нет? Всякие чудеса бывают.
— А ты знаешь, на кого похожа?
— Не хвались, и у тебя давным-давно украли зеркало.
— Других забот у тебя нет, кроме как о моем зеркале?
— Если тебе его вскорости не вернут, ты еще вообразишь себя красавцем.
— Тиф подкоротил тебе волосы, а лучше бы — язык.
— Зато ты такой обросший, что скотина шарахалась бы при виде тебя, да вот только нет ее.
Вучин хотел ответить, поднял голову к небу, словно там отыскивая обидные слова, но вдруг схватил Джину за руку и потащил вниз, к зарослям низкорослого можжевельника, отделявшего их от леса. В разрыве облаков, прямо над ними, что-то ахнуло, завыло, выбросило груз и со стоном стало набирать высоту. В следующее мгновение их опоясало пунктирными бороздками и движущимися решетками, прутья которых плавились и трескались на глазах. Джина перескочила через борозду, прорвалась сквозь густые прутья решеток раз и два, потом сбилась со счета, сделала еще шага три и почувствовала, что больше не может, устала. Хватит. Она уже приготовилась упасть лицом вниз, но что-то задержало ее ровно на полпути, не дало упасть совсем. Что это, кто меня тащит? Волочит, как борону по засеянному полю, и под ногами разбиваются твердые комья земли. Джина поняла, что это Вучин ее тащит, и закричала:
— Пусти, оставь меня, слышишь? Не могу я, не могу больше!
— Не можешь идти, так хотя бы молчи.
— Иди сам, не нужна мне твоя помощь.
— Тебя не спрашивают, только молчи, пожалуйста!
И тут она поняла: «Это он ради меня старается, хочет, чтоб мне лучше было. Не перевелись на свете люди, которые мучаются ради других!.. Немного их, но есть — вот у меня есть. И больше не оставит. И никогда не попрекнет».
Лодыжки разбиты, платье разодралось, чулок нет, только прозрачная, в ссадинах, кожа; иногда хочется выть от боли. Но Джина не кричит, значит, научилась терпеть. Научиться нетрудно: надо только закусить нижнюю губу, думать о другом и шептать про себя: «Все чепуха! Боль и ссадины — мелочь! Только одно важно на свете — знать, что человек может рисковать жизнью ради другого. Не бросит, не оставит, а, стиснув зубы, потащит вперед, потому и темный лес за перевалом двинулся нам навстречу».