Избранное
Шрифт:
Тотда мы просто не воспринимали этот наследственный черногорский фатализм и расизм — не соответствовал он марксизму, отрицал веру в прогресс. И все-таки предостережения не пропали даром, я видел, что наши время от времени искали возможности испытать Неджо, окунуть его в такие дела, после которых, как все мы думали, ему нечего будет надеяться на прощение той стороны. Стали посылать его в патрули, на задания, а потом и туда, где постреливали. Был такой Джакочевич, итальянский приспешник, командир тарской роты четников. Прежде капрал, перед самой войной он был изгнан из армии за кражу. И вот теперь поднял
Но все было напрасно. Где-то в июне месяце, на одном из партизанских собраний, в мое отсутствие было принято решение атаковать итальянскую колонну на пути в Матешево. Думали, что после такой акции четники станут держаться ближе к дороге, заботясь о безопасности союзников; тем самым мы бы получили больше простора для действий и маневров. Нападение вызвались совершить добровольцы — двенадцать человек, включая Неджо. Были назначены день и место сбора: скажем, завтра, на Черной речке, за мельницей. Вернувшись с того собрания, накануне нападения, Неджо ни с того ни с сего запричитал, начал do земле кататься, говорит «пупок надорвал», так называется болезнь, дающая о себе знать, когда человек поднимает что-либо тяжелое. Кто-то припомнил, что Плана Маркова, жена моего дядьки, умеет «лить воду на сковороду» и тем вроде бы избавлять от этой болезни. Ничего мне другого не оставалось, как вести Неджо к ней.
Дорогой Неджо то и дело отстает, едва тащится, все норовит у меня за спиной оказаться, чего я вообще не выношу. Оборачиваюсь, берет меня сомнение, однажды показалось, будто он винтовку на меня направил, другой раз — будто уже и на мушку взял, отчего я рванулся и укрылся за деревом.
— Что с тобой? — спрашивает он.
— Мерещится всякая ерунда.
— Это потому, что ты головой вертишь. Тут, куда ни сунься, кругом засады, давай-ка смотри вперед, а не сюда, чего доброго, проморгаешь, ног не унесем.
— Раз так, иди вперед ты.
— Неужто трусишь? — укоризненно говорит он, надеясь устыдить меня, чтобы я снова пошел первым.
— Боюсь, — соглашаюсь я, — и ты их скорей обнаружишь.
— А мне бояться нечего, такая жизнь не очень-то дорога, — говорит Неджо своим женоподобным голосом, — если придется смерть принять за великие идеалы трудового народа и рабочего класса, все лучше, чем перебиваться с хлеба на воду…
Теперь я видел его перед собой и шагал без особых опасений, но, когда приблизились к дому Маркова, меня снова обуял страх: буду стучать в дверь, а Неджо опять окажется у меня за спиной и может запросто меня прикончить… Я остановился у порога и говорю:
— Марко зол на нас с матерью. Наказал, чтобы я и близко не подходил к его дому — стрелять будет. Иди лучше один, а я здесь подожду. Когда спросят, с кем пришел, меня не упоминай, если хочешь, чтобы помогли.
Он направился было к двери, но передумал, подкрался к окну и постучал в раму. Марко спросил «кто там», а Неджо ответил:
— Свои, открой!
— Какие такие свои? — хочет знать Марко, потому что своих в округе сорта три, а то и побольше.
— Четники, — говорит Неджо, поскольку они тут самые настоящие свои.
Но Марко не унимается, кому охота открывать дверь ночью безвестному гостю, тем более что голос у этого гостя скорее женский, чем мужской — обычно такими голосами маскируются люди, которые не желают добра ни дому, ни его хозяину.
— Какие четники? — кричит Марко.
— Из Загорья, братишка, — говорит Неджо, — открой, ты меня знаешь.
— Я всех четников в Загорье знаю, ты кто?
Поскольку деваться некуда, Неджо прокашлялся и признался вполголоса:
— Партизан я, ей-богу.
Однако и этого моему дядьке мало, прорезался у него аппетит на вопросы, любопытство так и распирает:
— Какой еще партизан?
— Неделько Бошкович из Куджевины, — говорит Неджо, надеясь, что этого будет достаточно.
— Чего тебе?
— Живот надорвал, — говорит Неджо, снижая тон: про его болезнь и так говорят, — пришел к твоей жене, пусть вылечит.
— Ты один? — спрашивает Марко, желая выведать, нет ли с ним компании и что это за люди.
— Один, — говорит Неджо, меня поминать не решается.
Тут дает о себе знать тетка Плана, но и она ничуть не любезнее:
— Что ты здесь сказки рассказываешь! Если б ты живот надорвал, то прийти не смог бы, значит, врешь, а раз так, проваливай!
— Не вру я, люди, откройте, помогите!
— Еще как врешь, бог тому свидетель, да и неизвестно, чей ты, то с четниками, то с партизанами. Ступай своей дорогой, — говорит Марко.
— Заплатишь ты мне за это, — грозит Неджо.
— Иди, иди, ладно, я заплачу!
Так и возвращаемся ни с чем. Неджо дорогой стонет, то и дело останавливается, руками за живот хватается. Мне жаль его, вижу, страдает человек, но больше ему не верю, не позволяю идти сзади. Никак не выходят из головы слова тетки Планы: другая болезнь его мучит, а не та, на которую жалуется… Возле пустой хижины пастухов Неджо совсем обессилел, не может дальше идти, останется тут, говорит, душу богу отдать…
— Подожди, — стонет он, — закроешь мне глаза, когда умру.
— От этой болезни не умирают, — успокаиваю его, — отдохни малость и приходи.
С тем и оставил его. О задании я ничего не знал, как не знал, что Неджо вызвался в нем добровольно участвовать и что ему известно место сбора. Знай я это, может, и догадался бы, какая подлая мыслишка родилась в его уме, и остался бы, чтобы помешать ему. Хотя, как знать, человек легковерен от природы и порой не в состоянии связать воедино даже очевидные вещи. И назавтра, когда вместе с братьями Радовичами я шел на Черную речку и рассказывал, как водил Неджо к знахарке, ни им, ни мне в голову не пришло установить какую-то взаимосвязь между кажущейся болезнью Неджо и вылазкой, к которой мы готовились. Поскольку и раньше случалось, что кто-нибудь из добровольцев начинал колебаться, «заболевал» перед заданием, отказывался, чтобы участием в следующей операции снять с себя всякие подозрения товарищей, то никому из нас не хотелось заранее осуждать его. У мельницы собрались четверо Радовичей, трое Бакичей, Панто, Ноко, Ракич и я, не было лишь Старика и Неджо.