Избранное
Шрифт:
Утром смилостивились: дали каждому по два половника похлебки и по куску хлеба, отчего животы только сильнее подвело. Молчат коммунисты, молчит интеллигенция, знают, они во всем виноваты, зато не молчат верхнедеревенские, клянут книги, школы, учителей, все на свете, думают, не будь их, не было бы ни восстания, ни пожаров, ни лагерей, жили бы мирно при своих детишках да при дверных замках. Стания отвечает им, однако и она притомилась, начала сдавать. Прибыл грузовик, завезли нас в горы — оказалось, что мы уже в Албании. Смотрю — и ничего не понимаю. Снег белый, как у нас, их величества горы так же уставились в небо, вороны вроде наших, не заметно,
Нам разрешили сойти с машины справить нужду, купить, что удастся, коли есть деньги. Смотрю на домишки, на бедняков, совсем как наши. Дети — такие же, слоняются вокруг, норовя что-нибудь стянуть. Женщин не видно, мужчины насуплены, судя по всему, ненавидят нас, хотя итальянцы тоже не в чести. Смотрим одни на других — три народа, три языка, живем сами по себе, лишь время у всех общее, остальное же разделено стеной в сотню лет, а может, и больше… Подошли еще грузовики, притормозили. Из кабин вылезают люди, притоптывают, разминают затекшие ноги. Мое внимание привлек один из приехавших, похожий на Првоша Маговича. Я готов был поклясться, что узнал его, хотя понимал: это не мог быть он. Наши старейшины избрали, а итальянцы утвердили Првоша в должности какого-то председателя или начальника, значит, нет у него ни времени, ни надобности разъезжать по Албании. Этот Првош, двойник нашего, все у него позаимствовал: и рост, и фигуру, и румянец, даже обеспокоенность на лице, выражение такое, будто, того гляди, расплачется. И плакал, говорят, когда выбирали, заклинал старейшин: «Зачем, братья Расоевичи, что я вам плохого сделал, зачем вынуждаете свое доброе имя топтать?»
Слезы ему не помогли: они выручают лишь детей и женщин, да и то не в военное время. Избрали его, утвердили, наверное, успел привыкнуть к власти, иначе говоря, к взяткам и поклонам, где уж ему колесить по чужой земле. Этот случайный путник наверняка кто-нибудь другой, похожий на Првоша чуть больше привычного. Не чуть, а вылитый Првош, словно его близнец, о существовании которого он сам не подозревает. Ему, настоящему, и в голову не придет походить на человека, заброшенного в Пуку. Я же в данном случае играю роль странного зеркала, хранящего в памяти все, что всколыхнулось в прошлом и что связывает это прошлое с человеком, который стоит здесь, на улице. Никто другой не помышляет посредничать между ними, сообщить одному о существовании другого… Мурашки побежали по коже от этих мыслей. И без того зябко, а тут еще страх берет, видно, стал я наяву бредить, глазам своим не верю, да и как верить-то?.. Спрашиваю Николу Лабовича:
— Напоминает тебе кого-нибудь вон тот, в шляпе, у корчмы?
Никола посмотрел, задумался:
— Откуда он взялся?
— Вроде едет куда-то, но раньше среди нас его не было.
— Что он здесь делает?
— Давай спросим?
— Спросим, а потом что, ругаться с ним?.. Пусть идет с богом!
— Ругаться не придется, начальником его сделали насильно. Говорят, отбивался и руками и ногами.
— Слышал, были и слезы, но теперь он их человек, и ничего не поделаешь. Пусть не думает, будто мы нуждаемся в его помощи.
Шофер где-то запропастился — такие везде устраиваются, что-нибудь скупают или перепродают. Часть охраны разбрелась кто куда, не боятся, что сбежим, для нас тут все двери закрыты на запоры и засовы. Ожидание затянулось и порядком надоело. Из какой-то лавки выбросили пустой ящик, я присел на него, чтобы дать ногам отдых. Вскоре подошла Стания, примостилась рядом. Ноги, говорит, отказывают, и удивляется, с чего бы это?.. От чего другого, если не от голода, однако не говорю ей, сама поймет. Краешек солнца выглянул из облаков и уставился на меня, так что глаза пришлось закрыть. Сижу, слушаю, как слоняются вокруг люди, свои и чужие, жду, когда хозяин лавки прогонит с ящика, и вдруг чувствую, остановился кто-то передо мной, смотрит. Поднял я взгляд — Првош, стоит удивленный, что не ошибся, увидел меня там, где меньше всего ожидал встретить.
— Стефан, бедолага, — говорит, — куда это тебя несет?
— Спроси тех, кто меня охраняет, — говорю, — они лучше знают… Я не по своей воле иду, а вот ты как здесь оказался?
Еду, говорит, из Цетинья, а направляюсь через Скадар в Андриевицу. Просил у губернатора помощи для голодающих. Если не помогут, мертвых будет не перечесть, сперва у беженцев, а там и среди остальных мор начнется. Обещали, но, сам знаешь, итальянские обещания гроша ломаного не стоят…
— Что это за новая мода? — спрашивает Станин. — Ездить из Цетинья через Скадар?.. Раньше такого не бывало. Разве нет пути покороче?
— Короче нет, партизаны перерезали…
— Помоги им бог!.. Хоть бы и этот перерезали, — так и норовит поддеть Станин.
Првош не хочет ссориться, пожимает плечами, спрашивает меня:
— Стефан, вы, наверно, голодные?
— Нет, сыты мы, да еще как, слышали ведь, что тебе там наобещали, — и не встаю с ящика. Кажется, стоит мне встать — сразу увидит, как я голоден.
— Вот горемыки! — говорит Првош.
Чудеса да и только — нашелся человек, который нас пожалел! Однако Стания жалости не выносит, взвилась, будто ей на мозоль наступили:
— Как сказать, горемыки мы или нет, но вот те, по чьей воле мы здесь очутились, будут горемыками, да еще какими!
— Я тоже так думаю, — соглашается Првош.
Переглянулись мы со Станией, уж не насмехается ли он над нами?.. Не похоже: на лице — ни тени издевки, стоит спокойно, лицо окаменело, словно вот-вот начнет оплакивать и тех, и нас.
— Если бы так думал, ты сейчас был бы с нами, а не с ними!
Я взглянул на нее: «Ну и Станин!»
— Неужто неправду сказала? Глянь, как у него шея покраснела!
— Погоди, Станин, не даешь по-людски слова молвить, — вставляю я.
— А я и не хочу с ним по-людски, с прихлебателем швабским!.. Хорошо им, лопают вволю, погляди, у него на шее жиру — свору собак прокормишь! А ты не встревай! — продолжает она. — Тоже мне адвокат нашелся! Повадились наши господа у кормушки топтаться, разве не так? Вот и он туда же — никто его не гнал в старейшины, мог бы дома сидеть да помалкивать…
Првош какое-то время молчал, раздумывал, стоит ли отвечать этой изнуренной голодом женщине. Наконец заговорил: он был вынужден согласиться, чтобы отплатить Расоевичам, принявшим как своих его родню — Маговичей из Рована и столько времени живших с ним по-братски, в мире и согласии. Вместе держали оборону, воевали, за это согласие пролили кровь, но вот пришла пора пожертвовать добрым именем, выбор пал на него, ему и приходится платить…
Стания не соглашается:
— Этим ты расплачиваешься с главарями, нахлебниками и дармоедами, теми, что привыкли брюхо набивать, — им ты заложил свое имя! А мы для тебя хуже Расоевичей?.. Разве мы не такие же?.. Значит, ты и нам должен, да побольше, чем им!..