Избранное
Шрифт:
— Бандидо! — закричал Луци, давая знак остальным.
От метлы Гаго увернулся, но не более того. Сбежались охранники, даже не зная, что произошло; оставили свои посты принимавшие передачи, все кинулись на него. Замахиваются, бьют и при этом еще спрашивают:
— Ворует?
— Украл?
— Наверняка что-нибудь слопал!
В окне женского отделения взвизгнула мать, будто ее на жаровню поставили. Ее стенания подхватила придурковатая Зора, вообще слывшая любительницей поголосить. Раскатились многократно усилившиеся вопли, визг, стук в дверь, требования принести воды, вызвать врача, точно кто-то умирает. Раздался свисток, звякнул запор — это Луци прислал карабинеров с винтовками навести порядок. Ругань, крики слились с плеском воды и грохотом дверей, послышался
Лишь тогда Луци рассмотрел, что было в той злосчастной коробочке. Оказалось — письмо, когда прочли, выяснилось: кто-то сообщал раненому, что постараются его спасти, а сигнал к началу операции он увидит на башне с часами. Луци приказал охране сделать вид, будто ничего не произошло. Продолжали принимать передачи. Сами разносили их, даже услужливее, чем раньше. Потом собрали пустую посуду и вынесли за ворота. Стояли и наблюдали, кто возьмет синюю кастрюлю, но человек как в воду канул, оставив кастрюлю им на память.
Через два дня раненого увели, якобы намереваясь перевести в госпиталь. У Циевны его расстреляли, и это стало первым исключением из их практики — сначала раненого вылечить, судить и лишь потом ликвидировать. Луци еще раз избил Гаго, вызвав этим новый взрыв возмущения, затем его вместе с матерью посадили в первый же грузовик, который отправлялся в лагерь, находившийся в Баре.
У моря
Оказалось, что Бар даже не напоминает город, каким был, к примеру, Никшич, — всего-то два ряда бараков, окруженных проволочными заграждениями и маячившими на постах часовыми. Никого не видно и не слышно. Даже собачонка не залает, кошка не пробежит, только кружит воронье да перед ненастьем пронзительно кричат чайки. Ночью невозможно уснуть из-за часовых, которые непрестанно перекликаются: « Сентинелла нумеро уно, Сентинелла нумеро дуо»,и так по цепочке до самой горы. Иногда эта разноголосица перемежается ударом далекой волны о скалу. Говорят: «море», и всем кажется значительным то, что прибыли к морю, хотя даже не видели его, поскольку днем оно заслонено бараками, а привезли их ночью. В бараках — соломенная труха, полуистлевшие одеяла, темные доски нар и красноватые насекомые, которых деревенские называют «рыжими», а горожане — клопами.
Согласия в бараках нет и в остальном, целыми днями тем только и заняты, что стараются переговорить одни других, относятся к противной стороне с пренебрежением — видно, теперь взрослые не так умны и уверены в себе, как раньше. Все оспаривают, сторонятся соперников наподобие деревьев, что клонятся одно от другого. Сходятся вместе, лишь когда садятся за карты, но и здесь то и дело скандалят. Разговоры ведут о каком-то «резоне», петушатся, ссорятся, и нет для них большей радости, чем обвинить кого-нибудь в обмане или краже. Есть и такие, что не прочь подраться, да от голода сил нет, поэтому призывают других вступиться или помирить их. Бывает, отшвырнут карты и клянутся честью и святыми больше к ним не притрагиваться; ночью о клятве забывают и поутру опять рассаживаются по четверо. Если им кто-нибудь напоминает, что нарушают слово, оправдываются — карантин, скука, время за игрой быстрей проходит, меньше донимает голод…
Не намного умнее и те, кто не играет в карты. Они тоже соревнуются, но, по-своему, выигрыши есть и у них, когда одни уличают других в незнании чего-либо. Одни, например, утверждают, что приморский климат здоровый, другие — будто способствует распространению малярии, тут откуда ни возьмись подскакивают советчики, свидетели и зубоскалы с обеих сторон и начинают доказывать свое, поднимать на смех доводы соперников, пока наконец, уставшие, не разойдутся по местам. Воцаряется тишина, нарушаемая лишь дыханием, но вдруг кто-нибудь в углу начинает язвить: Никшич — самая настоящая дыра, распоследняя деревня, сплошь трущобы, а другой возражает, что в Никшиче была типография, книги да газеты печатались, а вот в Гиздаве есть ли хоть что-нибудь подобное?..
— В Гиздаве была лавра Неманичей [52] . Она и сейчас там.
— А мне известно, что там медвежий рай.
— Рай — да,
— Насколько я мог понять, читая «Политику» [53] , в тех краях людям палец о палец ударить лень, только о медведях и слышно: косолапый грушу отряс, утащил мешок муки с мельницы, напал на лесника — и все в том же духе.
— Чего другого от тебя ждать, раз ты в «Политике» ума набираешься!
52
Неманичи — династия, правившая в Сербии с XII по XV в.
53
Одна из самых популярных газет в Югославии, выходит с 1904 г.
— А где же еще? Уж не в гиздавской ли газетенке? Как она там называлась-то?
Вот так, в издевках, миновали дни карантина, и выяснилось, что бараки вокруг совсем не пустые, какими выглядели вначале. Но люди в них были странные: сгорбленные, обнаженные по пояс старики, косматые, безобразные женщины со струпьями на ногах, ребятня с редкими длинными зубами: двое Ивановичей из Лимлян, Гатолин из Подгорицы, Кустудия, Калезич, Николица из Црмницы и несчастный растяпа, белая ворона Лойо. Не успел Гаго с ними познакомиться, как пришлось расстаться, причем особого сожаления он не испытывал: бородач доктор и Перастый смилостивились и пустили его к матери, за ограду, отделявшую женские бараки. С тех пор ему стало легче. Или мать добывала немного еды, или женщины из Бараний и Цетинья зазывали в свой барак, просили спеть и угощали вскладчину нехитрыми домашними сладостями. Давили вшей, оберегали от клопов, так что было ему в любом смысле лучше, чем его товарищам. Хотя и те успешней, чем взрослые, коротали дни, выпрашивая еду у часовых. Им было разрешено бродить по всей территории лагеря, даже подходить к проволоке. Если кто-нибудь из часовых казался им приветливым, или по крайней мере не злым, они подступали ближе и интересовались, сколько у него детей.
Так налаживались связи, завязывались знакомства, и обычно часовой, сжалившись, отламывал кусок хлеба от своей порции, а иногда отдавал и весь паек. Только Лойо никогда не перепадало ни крохи. Он был на год или на два старше остальных, на голову выше их, заика, дефективный, большеголовый; его, казалось, причисляли к взрослым либо считали, что ему где-нибудь удается насытиться, но, как бы там ни было, каждый раз его обходило стороной счастье, улыбавшееся другим. Ему не оставалось ничего иного, как выпрашивать у маленьких вымогателей, а те дразнили его, обещали:
— Иди, дам кусочек с коровий носочек!
Он каждому верил, всегда подходил на зов, его сто раз обманывали, однако он забывал об этом и бесцветным голосом просил вновь и вновь. Однажды охранник бросил через проволоку ломоть кукурузного хлеба. Черствый, рыхлый, хлеб в воздухе раскрошился; мальчишки бросились скопом, попадали на землю, двое при этом столкнулись, расшиблись до крови. Поскольку там оказался и Лойо, всю вину свалили на него. В наказание ему связали за спиной руки и подвесили на столб перед бараком так, что он лишь пальцами ног касался земли да поневоле таращился на бьющее в глаза солнце. Вскоре он запричитал, по всей территории лагеря было слышно, как он взывал к своей умершей матери:
— Ой мама, мамочка, посмотри, что со мной сделали, мучат меня, как Иисуса Христа…
Именно он первым упомянул Иисуса, взрослым это понравилось, и теперь они частенько повторяли: «Мучат народ, как Иисуса Христа», или «распяли меня, как Христа»… Хотя на самом деле не было заметно, чтобы их мучили. Между тем появились в лагере какие-то люди, звавшиеся «эмиссарами», и поползли слухи: кто хочет выйти из лагеря, должен вступить в организацию националистов и дать обещание, что будет бороться с коммунистами. Вначале эмиссары действовали скрытно, так как по ночам их опознавали и били. Но однажды средь бела дня явились «главные эмиссары», доктор Добрилович с толстой, как у быка, шеей и два незнакомых типа. Возле них суетились карабинеры, принесли из канцелярии стол и три стула и заставили мужчин-лагерников поочередно пройти перед столом — «определиться»… Когда подошла очередь Гаго, доктор Добрилович узнал его и сказал, словно шутя: