Избранное
Шрифт:
— Верно, больше, — произнес Првош грустно. — Но для меня всех долгов многовато, вам отплатят добром те, кто помоложе. И хватит ссор, скажите лучше, сколько вас здесь?
— Немало, — говорит Стания и усмехается, — уж не хочешь ли каждому кофе заказать?
— Не кофе, а хлеба! От хлеба не отказываются, он — от бога.
Стания хотела было возразить, но вспомнила, какие мы голодные, и промолчала. И больше слова не обронила. Пошли мы втроем по пекарням. Првош расплачивался и за буханки, и за булки, и за бублики, скупил все, что нашлось, и оставил албанский город в этот день без хлеба.
Так мы прибыли в Скадар, сытые, повеселевшие, и потом с удовольствием вспоминали Пуку и ее пекарни…
А сверху дохлый пес
Десять дней — говорят, что десять, впрочем, так всюду и пишут, хотя, по-моему, больше, — шли ожесточенные бои под Мойковцем в апреле сорок четвертого года. Какой только силушки сюда не навалило, перемешалось все, перепуталось. В эту огромную мясорубку, окруженную горами, стекаются с одной стороны батальоны и бригады двух партизанских дивизий, а с другой — немецкий легион «Кремплер», полк «Бранденбург», два четницких милешевских корпуса и две белопольские бригады, беранская бригада, андриевичевская бригада, батальон недичевцев из Сербии, немецкие части из Подгорицы, с ними — четники из Лешкополя, Зеты, Куча и четницкий отряд Вукелича из Врмоши. Целыми днями ухают минометы, грохочет немецкая горная артиллерия, стягиваются подкрепления от Плеваля, Приеполя и Печи, прибывают подтянутые, а возвращаются распластанные. Прошлой ночью объявился тут один, до самой зари кричал: «Бросайте винтовки! Бросайте винтовки, не бойтесь!» На рассвете наши подстрелили его, он и замолчал. Казалось, конца этому не будет, но у них все же лопнула подпруга, заставили мы их удирать до самого Лима, жаль только, мне не дали налюбоваться тем, как они улепетывают, направили в Котурачу навести и поддерживать там порядок.
Поп Митар
Не могу сказать, почему выбор пал на меня, ведь опыта такой работы у меня совсем не было. Только и знал: кто порядок наводит, должен и прикрикнуть, и цыкнуть, и за решетку упрятать, и зуботычины раздавать налево-направо, чтобы пребывал в страхе тот, кто повиноваться отказывается, пускай хоть держится подальше. Еду я по Котураче, приглядываюсь к людям в деревнях, расспрашиваю, головой туда-сюда верчу, однако все напрасно, даже прикрикнуть не на кого!.. Господа, разная там реакция собрались и бежали в Подгорицу, прихватив с собой простофиль, что еще в деревнях оставались. Только поп Митар с попадьей не двинулись с места. Они, конечно, тоже реакция, пусть и не первого порядка, но до господ не дотянули, отстали на полпути. Тот факт, что не сбежали, еще не значит, будто они меня или наших поджидали, просто дом у них на отшибе, в сторонке, вот шайка в суматохе и не догадалась прихватить их с собой или не дождалась, когда они замешкались.
Поскольку телефон не работает, сообщаю своему начальнику Панто письмом с нарочным: «Тут остался поп Митар. Если он тебе нужен, давай пришлю. Можно и в Подгорицу турнуть, вся их братия туда подалась, а в общем, как скажешь». Панто отвечает: «Направь попа Митара в Никшичскую жупу [59] . В воскресенье в жупском монастыре состоится конференция православных священников, сторонников народно-освободительной борьбы, пусть на этой встрече представляет наш край. Убеди его в необходимости держаться как подобает и дай все, что ни попросит. Что есть — дай, а чего нет — обещай».
59
Жупа — церковный приход.
Приказ краток и ясен, размышлять тут вроде бы не о чем, однако мысли сами собой в голову лезут: «Рискованно посылать попа Митара. Никогда он на нашей стороне не был, да вряд ли и будет. Жена у него из семьи Божичей, что с самим богом в родстве состоят, брат родной — митрополит Божич, о нем ничего не слыхать, неизвестно, на чьей стороне, но уж наверняка не к нашему берегу прибился. К тому же есть у попа Митара брат Якша, летчик, капитан или майор, человек решительный, но и дурной, одержимый, предан королю и всему, что с ним связано, — на своем самолете перебросил королевское правительство, иначе говоря министров, в Каир, в эмиграцию, да там и остался. Из-за него поп Митар, даже если б захотел, вряд ли решится голосовать за нас…»
Раздумываю так, но в то же время прикидываю: Панто не хуже меня знает, что поп Мнтар отшатнется от нас, едва появится возможность переметнуться, и мое дело выполнять приказ, а не мозговать обо всем этом. Пусть едет, и будь что будет! Большой беды ждать не стоит. Даже решись поп Митар брякнуть что-нибудь невпопад, найдутся наши, которые такой шум поднимут, что его и не услышат. Да и вряд ли он пойдет на это, давно привык петь хвалу и правительствам, и еретикам — всем без разбору. Упорствовать же наверняка не станет, побоявшись, как бы хуже не было. Так между делом я ему и сообщил: мол, в жупе собираются черногорские священники, будут решать церковные вопросы, а может, и о зарплатах и пенсиях речь зайдет… Не упоминаю, что они — наши сторонники, да и кто знает, чьи они, — документы у них не проверял, но поп Митар и без того догадывается, поэтому сразу начинает отнекиваться: охотно поехал бы повидаться со знакомыми и коллегами — это помогло бы ему сориентироваться в сложной обстановке, и очень-то ему жаль, но не может…
— Что тебе мешает? — спрашиваю его.
— Ноги отказывают. Не могу к реке сходить, куда уж там в жупу.
— Дам тебе коня, поезжай!
— Спасибо за коня, но не только в этом дело. Туда следовало бы явиться одетым как подобает, а ты посмотри, на мне уже все пообносилось. Колени из штанин вылезут, не успею до жупы доехать. Да и обуть нечего, кроме вот этого, — и задирает ногу, показывает дырявую подошву.
— Если решишься ехать, — говорю ему, — устраним эту проблему. Есть кое-что из одежды на складе, подыщем и обувь. Не можем допустить, чтобы из-за мелочей на такой сходке не услышали голос нашего края и его духовного представителя.
Тут он смекнул, как я заинтересован в том, чтобы его послать в жупу, и давай цепляться то к одному, то к другому, лишь бы не ехать. Выдумывает всяческие причины: и дорогу-то он не знает, и засады боится, и хлеба-то у него нет, с собой взять нечего, наконец, больна попадья, не может-де оставить ее одну. Нашел ему проводника, дал вооруженную охрану, приказал испечь хлеба в дорогу, прислал из деревни вдову ухаживать за попадьей — одним словом, еле-еле выпроводили его.
Прибыл поп Митар в жупу, встретился с протоиереем Ягошем Симоновичем и прочими наследниками Васы Пелагича, и им удалось уговорить его или как-то иначе склонить на свою сторону, только не опозорил он нас, хоть ничем и не прославил.
Выступать не выступал, слова от него не слыхали, но поддакивал, подписал разные резолюции, даже ту, в которой православные священники потребовали, чтобы король не возвращался в страну, пока не кончится война и свободный народ не решит, согласен ли восстановить его власть.
Вернувшегося попа Митара было просто не узнать: требует то, требует се — мнится ему, будто очень нам помог, согласившись подписать документы, вот и хочет, чтобы ему вернули сторицей. Тут я убедился, как нелегко наполнить поповскую торбу — кстати, попов у нас куда больше, чем они сами думают, — так вот, сколько ни набивай эту торбу, она только шире становится. Надоел он мне, а тут откуда ни возьмись новая напасть. Стали появляться бумажки, листки из ученической тетради, а на них безвестным стихоплетом нацарапаны стишки всякие, явно неприятельского содержания: англичане-де скоро высадятся на берег Адриатики, поэтому коммунистам лучше поискать спасения в Японии, король придет, он их рассудит, всех в кутузку, верней будет, и так далее в том же духе. Стишки никудышные, глупые, вижу, не могут они принести вреда, но задевает сам факт, что насмехается надо мной какой-то сукин сын и заставляет в каждом человеке усомниться. Подозревал я и попа Митара, показалось, будто схож почерк, и наверняка принял бы грех на душу, если бы сам поп не показал мне письмо, которое попадья нашла у порога.
Снова письмо в стихах, той же самой куриной лапой выведено, но длиннее, чем раньше: пишут, что возводит он хулу на собственную веру, нехристям продался, из попа в судью преобразился. Затем вроде бы горная фея возвещает:
Слышен феи голос всюду:
Митар, поп, дрожи, пуда! Хоть ты стал теперь судья, Но пропала попадья — Как ударницей ей быть И духовника любить?.. [60]По насмешливому тону, по значению, которое придавалось слову «ударница», я сразу понял, что написал стихи гад, знакомый с вражеской пропагандой, пугавшей народ старой песней о свободной любви, конкубинате и ночных «ударниках», которые якобы водились среди партизан.
60
Перевод стихов В. Рахманова.