Избранное
Шрифт:
— Это я, Лаццари! — крикнул он. — Скажи командиру поста, чтобы мне открыли! Я коня привел. Только без шума, а то меня еще посадят!
Часовой не шелохнулся. Вскинув винтовку, он не двигался, оттягивая до последнего свое третье: «Стой, кто идет?» Может, сам Лаццари догадается о грозящей ему опасности, отступит назад, а завтра попытается как-нибудь примкнуть к караулу, возвращающемуся с Нового редута. Но в нескольких метрах от часового стоял Тронк, не сводивший с него сурового взгляда.
Ни единого слова не произнес Тронк, лишь поглядывал то на часового, то на Лаццари, из-за
Солдат с лошадью подошли уже метров на тридцать: выжидать дольше было неразумно. Чем ближе подходил Лаццари, тем становилось яснее, что часовой не промахнется.
— Стой, кто идет? — в третий раз крикнул он уже другим голосом: в нем явно звучало предостережение приятелю, не имеющее ничего общего с уставом. В этом крике так и слышалось: «Отходи назад, пока не поздно! Хочешь напороться на пулю?»
И тут вдруг до Лаццари что-то дошло: мгновенно вспомнив суровый закон Крепости, он понял, что теперь ему конец. Но непонятно почему, вместо того чтобы бежать прочь, он отпустил повод и пошел дальше один, громко крича:
— Это я, Лаццари! Ты что, не видишь? Чернявый, эй, Чернявый! Это я! Чего выставил винтовку? С ума, что ли, сошел, а, Чернявый?
Но на стене стоял уже не Чернявый, а обыкновенный солдат с каменным лицом и медленно поднимал дуло, целясь в своего друга. Уперев приклад в плечо, он все еще косил глазом в сторону старшего сержанта, с безмолвным отчаянием ожидая приказа: отставить. Тронк же по-прежнему был неподвижен и сверлил его взглядом.
Лаццари, не оборачиваясь и спотыкаясь о камни, отступил на несколько шагов.
— Это же я, Лаццари! — снова закричал он. — Не видишь, это я? Не стреляй, Чернявый!
Но то был уже не Чернявый, любивший позубоскалить с приятелями, а просто часовой Крепости в военной форме из темно-синего сукна с кожаной портупеей, такой же солдат, как все в этой ночи; обыкновенный часовой, который прицелился и уже нажимал на спусковой крючок. Сквозь сильный шум в ушах он вроде бы расслышал хриплый голос Тронка: «Целься точнее», хотя в действительности Тронк и рта не раскрыл.
Из дула вылетел сгусток огня, за ним — крошечное облачко дыма. В первое мгновение выстрел показался даже не очень громким, но после, многократно отраженный горами, он долго сотрясал воздух, медленно затухая вдали, как раскаты грома.
Теперь, выполнив свой долг, часовой приставил винтовку к ноге, перегнулся через бруствер и посмотрел вниз, надеясь, что промахнулся. В темноте ему и впрямь показалось, что Лаццари не упал.
Да, Лаццари стоял рядом с потянувшейся к нему лошадью. Потом в наступившей после выстрела тишине раздался его полный отчаяния голос:
— Ты же убил меня, Чернявый!
С этими словами он медленно повалился ничком. Тронк с непроницаемым лицом стоял все так же неподвижно, а в лабиринтах Крепости поднялась предвоенная суета.
Таково было начало той памятной ночи, наполненной ветром, отблесками качающихся фонарей, необычными сигналами трубы, грохотом сапог в переходах, облаками, которые стремительно налетали с севера и, цепляясь за верхушки скал,
Достаточно было одного выстрела, простого винтовочного выстрела, чтобы вся Крепость встрепенулась. Годами здесь царила тишина: все вечно прислушивались к северу, чтобы вовремя уловить голос надвигающейся войны, — слишком долго она длилась, эта тишина. Теперь вот раздался винтовочный выстрел — точно отмеренное количество пороха и свинцовая пуля, — но люди переглянулись так, словно только и ждали этого сигнала.
Конечно, и в тот вечер никто, кроме нескольких солдат, не произнес вслух слова, которое было у всех на уме. Офицеры предпочитали помалкивать, чтобы не спугнуть надежду. Разве не для войны с татарами возведены стены Крепости, разве не ради нее все тратят здесь годы своей жизни, разве не из-за татар часовые как заведенные денно и нощно вышагивают на своем посту? Одни каждое утро просыпаются с новой надеждой, другие загоняют ее поглубже, а третьи не знают даже, есть она или нет, может, они вообще ее потеряли. Но ни у кого не хватает смелости заговорить о ней вслух — это считается дурной приметой, а главное — кто же станет делиться своими самыми сокровенными мыслями? Солдатам такое не пристало.
Итак, пока есть один убитый солдат да еще лошадь неизвестного происхождения. В караульном отряде у ворот, выходящих на север, где как раз и случилось несчастье, все очень взбудоражены, и, хотя это не предусмотрено уставом, именно там сейчас находится Тронк, удрученный мыслями о грозящем ему наказании; ответственность за случившееся ложится именно на него: кто, как не он, допустил отлучку Лаццари, кто, как не он, должен был по возвращении заметить, что солдат не отозвался во время поверки?
Вот случай майору Матти продемонстрировать знание дела и употребить свою власть. По лицу его ничего не угадаешь, кажется даже, будто он улыбается. Однако же майор прекрасно осведомлен о происшедшем и приказывает дежурному по Редуту лейтенанту Ментане подобрать труп солдата.
Ментана — офицер неприметный, самый пожилой лейтенант в Крепости: не имей он на пальце кольца с крупным алмазом и не играй хорошо в шахматы, никто бы о нем и не вспоминал. Драгоценный камень на его безымянном пальце действительно велик, и редко кому удается одержать над ним победу за шахматной доской, но перед майором Матти он трепещет и, получив такой простой приказ — послать людей за убитым, — совсем теряет голову.
На его счастье, майор Матти, заметив стоящего в уголке старшего сержанта Тронка, подзывает его:
— Тронк, поскольку вам здесь делать нечего, возьмите выполнение этой операции на себя!
Произносит он это таким естественным тоном, словно Тронк — обычный унтер и личного касательства к происшедшему не имеет. Матти не привык делать выговоры непосредственно провинившимся и бледнеет от злости, подыскивая необходимые слова: ему по душе всякие обстоятельные расследования с долгими допросами и протоколами, от которых самый незначительный проступок разрастается до чудовищных масштабов и почти всегда влечет за собой серьезное наказание.