Избранные дни
Шрифт:
— Когда я рассказал о видении остальным, двое, ребенок и старик, выступили вперед и сказали, что видели в воображении такой же мир. С тех пор видения приходят ко многим из нас, и никогда не знаешь, когда это произойдет. Общая картина всегда одна и та же, но со временем появляются все новые и новые детали. На прошлой неделе мне привиделась тихая рыбацкая деревенька на берегу океана, но ее обитателей я рассмотреть не смог. Твайла, вторая по возрасту девочка, явственно видела теплый дождь, который начинался каждый день ближе к вечеру и шел около часа, а после него небо снова становилось ярким и безоблачным.
Саймон взглянул на Люка и Катарину. Катарина, как и следовало ожидать, была невозмутима. Люк же посмотрел на Саймона со значением. Сумасшедшие. Все эти люди тронулись умом.
— Мы понимаем, что идем на риск, — продолжал Эмори. — Но считаем, что лучше рискнуть, чем оставаться здесь. Все так считаем. Если не боитесь, можете присоединиться к нам.
— Нам надо подумать. Можно? — сказал Саймон.
— На размышления у вас приблизительно тридцать два часа… Ну вот, яичница готова.
После еды Эмори отвел их наверх и показал спальни — выкрашенные в белое и почти без мебели, в каждой была только откидная кровать и деревянный стул. Люк и Катарина сразу улеглись, а Саймон захотел поговорить с Эмори с глазу на глаз.
— Конечно, конечно, — сказал Эмори. — Полагаю, нам с тобой надо многое обсудить.
Они вышли из дома и пересекли двор, на котором дети затеяли какую-то шумную игру. За игрой, рассеянно помахивая хвостом, сонно наблюдала лошадь. На заднем плане исполинской серебряной раковиной возвышался космический корабль. Он едва удерживал равновесие на трех тонких опорах, которые подвели его при трех из пяти совершенных им посадок.
— Твайла любит эту лошадь, — сказал Эмори, когда они проходили мимо детей. — Она даже требует, чтобы мы взяли ее с собой.
— Поманок… — проговорил Саймон.
— Не хуже любого другого имени.
— Рожденный на Поманоке, похожем формой на рыбу… одинокий, я запеваю на Западе песнь Нового Света.
— Именно, именно.
Миновав амбар, они вышли на усеянное цветами клевера поле.
— Зачем вы прошили во мне стихи? — спросил Саймон.
— Стихи все любят.
— Да бросьте.
— Хорошо. Расскажу. Создавая вас, я очень увлекся. Вы должны были получиться выносливыми и адекватными. Послушными. Безвредными. И лишенными эмоций.
— Я это знаю.
— Первые несколько попыток окончились полным провалом.
— Слышал.
— В клеточные линии вкрадывались некие непредусмотренные свойства. Это всех удивляло. Как потом выяснилось, в геноме имеются исключительно трудно выявляемые темные пятна, особые индикаторы и определители, которые обусловливают… неожиданные результаты. Первые экспериментальные симулы были склонны к унынию и самоубийству. Этой склонности мы решили противопоставить чип выживания. Вторая партия оказалась состоящей сплошь из бесконечно счастливых убийц. Они постоянно пребывали в исступленном восторге. От счастья в них просыпалась жестокость. Как будто другого выражения своему счастью они просто не находили. Один из них в клочья порвал лаборанта — со смехом и все повторяя, как он любил того парня. Потом сожрал его печень. Этого пришлось уничтожить.
— Понятное дело.
— Нас подвело самомнение. Мы недооценили сложность генома. Снова и снова оказывалось, что, когда мы пытаемся удалить одно какое-то качество, тут же с десятикратной силой проявляется другое, вроде бы никак с ним не связанное. Честно говоря, знай заранее, какие встретим трудности, мы, подозреваю, не стали бы вас создавать. Но, однажды начав, мы уже не могли остановиться. Вернее, это я не мог остановиться. У других хватило здравого смысла прекратить эксперименты и впредь считать всю затею любопытной идеей, которая себя не оправдала.
— То есть вы рассматриваете меня как эксперимент, — сказал Саймон.
— Я не хотел тебя обидеть.
— Давайте дальше.
— В третьей серии экспериментов я вложил в вас стихи.
— Зачем?
— Чтобы добиться равновесия. Сгладить проявления крайностей. Я мог поставить заглушку на вашу агрессивность, мог запрограммировать вас так чтобы вы были добрыми и внимательными к другим, но кроме этого мне хотелось дать вам способность нравственного суждения. Чтобы вы могли ориентироваться в ситуациях, которые я не способен был предвидеть. Я полагал, что если заложу в вас произведения великих поэтов, вы сумеете лучше оценивать последствия собственных поступков.
— И во всех вы запрограммировали разных поэтов?
— Да. Думал, так вам будет лучше. Где-то ходят Шелли, Китс, Йейтс… Или ходили. Интересно было бы узнать, что с ними сталось.
— Была еще Эмили Дикинсон, — сказал Саймон.
— Да, была.
— У меня… — начал Саймон.
— Что у тебя, сынок?
— Вы мне не отец.
— Извини. Это просто фигура речи. Так ты о чем?
— Мне часто кажется, что я чего-то лишен. Чего-то… ну не знаю… Вовлеченности… Жизненности. Или, как выражается Катарина, «строта».
— Продолжай.
— Живым людям, по-моему, это дается само собой. Проливается на них, как дождь, а я под этим дождем хожу будто в скафандре. Я все прекрасно вижу, но как бы взглядом постороннего.
— Любопытно.
— Если честно, я ожидал от вас большего.
— Все дело в стихах, ведь так? Поэтические заклинания и хвалы бередят твои микросхемы. Твои синапсы, должно быть, этого не выдерживают.
Снова подкатило оцепенение… Нет, ощущение было новым — скорее едва уловимое, сонное возбуждение.
Саймон сказал:
— Я отравлен… исхлестан яростным градом.
— Тебе не плохо? — спросил Эмори.
— Со мной что-то происходит.
— Что происходит?
— В последнее время у меня возникает странное чувство… Оно похоже на то, как если бы включалось подавление агрессии, но не совсем такое. Мягче, что ли…
— Мне всегда было интересно, могут ли у тебя возникнуть настоящие эмоции. Могут ли твои контакты порождать их при соответствующей стимуляции.
— Я широк, я вмещаю в себе множество разных людей, — сказал Саймон.