Избранные письма. 1854-1891
Шрифт:
Публикуется по автографу (ГЛМ).
86. М. В. ЛЕОНТЬЕВОЙ. 11–14 февраля 1878 г., Петербург
(…) Губастов находит, что мои акции в Министерстве [305] стоят очень высоко. И мне самому это кажется; все очень любезны, и все влиятельные лица выражают готовность дать мне хорошее место. Не будь я так привередлив и разборчив, то и разговору бы не было. Но я стал на одном, что, кроме Константинополя, ничего бы не желал. А в Константинополь нелегко. Впрочем, я решился принять и другое что-нибудь в случае крайности. Теперь дело остановилось на мысли, чтобы сделать меня 2-м драгоманом для дел с патриархией [306] , жалованья 4 500 и квартира.
305
В Министерстве — то есть в министерстве иностранных дел.
306
…для
Главная трудность в том, что дела политические таковы, что никто сам не знает, что завтра будет, мир или война… [307] (…) Скажу еще, что место в Константинополе для дел с патриархией я сочту за истинный дар Господень. И Т. И. Филиппов [308] придать готов этому духовное значение, а он не менее нас с тобой православен. Поэтому, голубчик, помолись ты поусерднее за это дело, я в твою честную и трудовую молитву ужасно верю и… даже боюсь ее, так что не знаю, как приступить к описанию тебе некоторых других моих дел и событий дня. Впрочем, слава Богу, опасного в них мало; вероятно, и не будет, ибо, с моей стороны, есть все-таки знакомая тебе честность речи, а с той, если не ошибаюсь, много воли и «себе на уме»… Ты угадала или нет? Ну, конечно, ямщичок [309] . Дело пошло очень скоро, но мы оба спешим каждый по-своему, ставим себе тесные рамки и не хотим выходить из них. Она удивительно мила; и хитра, и смела донельзя. Ее «развивать» — куда! Едва ли уж не она меня развивает. По крайней мере, она заставляет меня упражняться в такой тончайшей дипломатии, что мне и передать себе трудно, как это делается. (…)
307
…что завтра будет, мир или война… — 19 февраля 1878 г. в главной квартире русской армии в местечке Сан-Стефано, расположенном в 15 км от Константинополя, был подписан мирный договор, предусматривавший создание автономной Болгарии, а также независимость Сербии, Черногории и Румынии.
308
Тертий Иванович Филиппов (1825–1899) — государственный и общественный деятель, писатель. Окончил курс историко-филологического факультета Московского университета. Входил в кружок Ап. Григорьева, А. А. Фета и А. Н. Островского. Исповедовал славянофильство, русским идеалом считал церковный строй жизни допетровского времени. Одним из первых показал художественное значение народных преданий и песен. Служил в Синоде и Государственном контроле, где достиг министерского поста. Как вспоминал С. Ю. Витте, «Тертий Иванович был церковник; он занимался церковными вопросами и вопросами литературными, но литературными определенного оттенка, вопросами чисто мистического направления. Он был человек неглупый, но как государственный контролер и вообще как государственный деятель он был совершенно второстепенным. Т. И. Филиппов, собственно, не занимался теми делами, которыми он должен был заниматься, то есть контролем над всеми государственными, экономическими и хозяйственными функциями» (Витте С. Ю. Воспоминания. В 4 т. Т. 1, М., 1960. С. 307).
309
…ямщичок… — О. С. Карцева (см. примеч. к письму 88).
Одним словом, всего тебе не передать. Впрочем, я еще одно скажу. Мне кажется, и мать [310] , и 20-летний брат [311] догадываются. и отчасти мешают, отчасти — нет. Мать либеральна, обожает детей и слаба противу них, а брат, не знаю, что думает. Вчера мы с ней при них заспорили. Мать вступилась за дочь, а брат говорит: «Оставь, мама! Il ne faut pas mettre le doigt entre l'abre et l'eсоrсе [312] . Может быть, люди находят удовольствие в пререканиях, и им очень досадно, что другие мешают ссориться».
310
…мать… — Е. С. Карцева (см. примеч. к письму 88).
311
…20-летний брат — Ю. С. Карцев (см. примеч. к письму 88).
312
Не суй палец под кору дерева (фр.).
А на днях я у них обедал, мать собиралась на вечер, Ольга должна была остаться дома одна. Я взял перчатки. А мать говорит: «Куда вы? Сидите. Я скажу там, что Ольга потому не поехала на вечер, что мосье Леонтьев проповедует ей православие…». И мы пробыли одни от 9 до половины 2-го часу ночи… Вообрази, что это был за рай земной! (…)
В Петербурге оттепель, тиф, дифтерит, ужасная смертность, а я все это время редкий день ложился раньше 3-х часов ночи и вставал все в 8, и при этом так бодр и лицом свеж, что удивляюсь. Такова милость Божия ко мне грешному за молитвы Батюшки! А я, грешный, до 3-х часов все у нее сижу, никак не насыщусь. Однако пора опомниться! Великий пост близко. Хочу дешевизны, покоя, молитвы и труда. Буду, впрочем, стараться скрывать от всех калужских и московских, что я в Любани. и ты это знай. Кажется, мы с тобой скоро простимся надолго (если не навсегда!) с Россией и начнем по воле Божией опять какую-то новую жизнь! (…)
Публикуется по копии (ЦГАЛИ). Частично опубликовано в журнале: «Русская мысль». 1917. Ноябрь — декабрь. С. 17, 18.
87. Н. Я. СОЛОВЬЕВУ. 18 февраля 1878 г., Петербург
Николай Яковлевич, я был так занят и озабочен все это время, что большого письма не мог Вам написать и несколько раз уже хотел было написать маленькое с эпиграфом: «Не сули журавля в небе, дай синицу в руки!» Я понимаю по опыту, что такое ждать долго в уединении дружеского слова и не дождаться. Но это не для Вас только. Для меня самого истинное удовольствие писать к Вам именно не 2 слова, а 222. Зато уж и скажу я Вам сегодня слова! Сперва приятные, такие, каких Вы еще не слыхивали, а потом, если успею, то грозные и отеческие.
Во-первых. Вы сразу перешли рубикон. Вы — известность. Вы сразу получили имя. В Петербурге я пробыл теперь около 3-х недель, и не проходит дня и нет дома, когда бы и где бы не говорили о «Белугине» и о Вас. (…)
Николай Яковлевич, я сам автор, и потому Вы мне поверите, если я Вам скажу, что я бы завидовал такому успеху, если бы я умел завидовать. Но Вы меня знаете. Итак, Вы сразу — попали в седло. Надо теперь не только уметь усидеть, Мой друг, надо уметь лет 15–20 ехать в гору. Орудие у Вас есть, формой в смысле [нрзб.] Вы владеете о сю пору. Относительно содержания — Вы уже вышли на хорошую дорогу, на путь изображения жизни и всей бесконечной красоты ее, — с ее разнородной борьбой и разнородным очарованием, с ее тоской, ее романтическим томлением, с ее отрадами, ужасами и кроткой прелестью. Вашей драмой «Без искупления» Вы доказали, что умеете делать то, что французские критики хорошо называют: «Tailler dans le vif» («Резать по живому»). Вы доказали этой восхитительной драмой, что Вы умеете возводить жизнь в перл создания, то есть наблюдать, понимать, горячо сочувствовать и, очищая явления действительности от случайных частностей и примесей, представлять, так сказать, художественную сущность того, что Вы видите и наблюдаете. Это и есть цель искусства. И в этом-то смысле германские философы говорили, что истинная поэзия правдивее самой жизни. В этом ее сила и ее искренность. В этом смысле Фет — поэт, а Некрасов — тенденциозная, грубая и лживая дерзость. Итак, Вы имеете все данные, чтобы стать украшением русской сцены и… кто знает, может быть… и славой России.
Надо только впредь посерьезнее к самому себе относиться. Дорожить собою и не осквернять свою душу и свой дар так, как Вы делали до сих пор. Конечно, я слишком много и разнообразно жил сам, чтобы не понимать, до какой степени развитие умов и талантов разнородно и как много помогает иногда творчеству что-нибудь худое в нашем прошлом, если только мы, вступая в новый период развития нашего, с отвращением оставим это худое. Любим Торцов [313] действительно не мог бы создать даже и Любима комедии, если бы он писал ее сам. И не одно это — все внешнее надо переменить. Не надо неряшливой и угловатой внешностью закрывать себе двери в такие места, которые могут раскрыть перед воображением Вашим необозримо новые горизонты. Вы не имеете права оскоплять свой ум, Вы должны сломить свою свободу и свои привычки во имя призвания. (…)
313
Любим Торцов — герой пьесы А. Н. Островского «Бедность не порок».
Теперь об одном очень влиятельном, очень важном и очень к Вашему таланту заочно расположенном лице. Есть некто Терций Иванович Филиппов; он богослов, набожный человек, хороший и строгий семьянин, моих лет и уже тайный советник. Занимает крупную должность в Государственном контроле и в сердце русский человек. Он смолоду был дружен с Островским и знаком теперь, хотя и невысоко ценит его, по-видимому, как человека и как направление. Островский, будучи в Петербурге, хвалил ему Ваш дар, но сказал ему, что Вы пьете или что Вы пьяница, а о том, что он берет с Вас деньги, утаил. Так как я пользуюсь каждым случаем, чтобы поддерживать Вас и нарочно даже ищу случая на кого-нибудь или на что-нибудь натолкнуться во имя Ваше, я спросил у Филиппова: «Видели Вы «Белугина»?», и слово за слово все открылось. Я протестовал горячо и солгал не совсем, а отчасти, следующим образом: «Какой подлец Островский! Это неправда! Я Соловьева знаю больше, чем он: я никогда не видел Соловьева пьяным (Sic!) [314] , он любит вино хорошее, а когда нет денег на вино, выпьет и очищенной [нрзб.] или от скуки… Но разве это пьянство? (Простите мне эту ложь!)
314
Sic! (лат.) — так! Заключаемое обычно в скобки, это слово служит для привлечения внимания, чтобы подтвердить употребление именно отмеченного слова.
— Этим-то кто из нас не грешил! — воскликнул Филиппов.
(А я сидел и думал: да, голубчик, когда бы так, а то Островский, пожалуй, ближе к истине (увы!), чем я, в этом вопросе!)
Оказалось, что Филиппов имеет виды на Вас (не для себя, конечно, а для Вас и для русской сцены, которую он, несмотря на свое серьезное православие, очень любит; смолоду он ходил в красной рубашке и славился умением петь русские песни). Какие же виды? А вот какие. Он поручил мне решительно написать Вам: хотите ли Вы служить в Петербурге? У него в Государственном контроле? (…)
Верьте только мне, что это будет прекрасно, и службой он, вероятно, обременять Вас не станет, имея в виду Ваш дар. Он очень сдержан и — хитер даже, но содержателен и обязателен донельзя и аккуратен не в пример больше еще меня. Таких заботливых для идеи людей в России я еще не встречал. Поэтому Вы как хотите, а я считаю, что это Вам счастье, эта моя дружба с ним и его предложение. Он всех и все знает, и все ходы и подходы ему известны в Петербурге. Великие князья жмут ему руку (я сам это видел) и т. п.