Избранные письма. Том 1
Шрифт:
Беру назад упрек в «грубостях». Может быть, два-три слова, которые притом же можно и не исправлять.
Симов уже съездил в Нару и зарисовал мотив.
{345} Мотивы комнат он тоже уже собрал.
Он в бодром художественном запале и жаждет вложить в декорации весь свой жар.
Для этой пьесы надо бы очень много труда со стороны Константина Сергеевича <…>
Я бы уже приступил к пьесе, если бы меня не замучивали скучные работы, — во-первых, все текущие дела, которые, как никогда еще, навалились
Но пьеса должна быть поставлена в половине декабря.
С распределением ролей все еще не решили. Меряем, меряем — никак не можем отрезать. Но, конечно, без твоего утверждения ролей не раздадим.
Раневская — твоя жена. Могла бы и Мария Федоровна[800], но будет чересчур моложава.
Аня — скорее всего Лилина. Не очень молода, но глаза и тон могут быть молодые. Мария Федоровна — достаточно молода, но глаза и тон не будут молоды. Гельцер — мелка и незначительна. Халютина — недостаточно дворянка. Лучше других подходят Косминская[801] или Лисенко[802], но страшно за недостаточную опытность.
Варя. Кандидатками выставляют: Лилину (ей не хочется, боится повторить Машу[803]), Савицкую (не встречает единодушия у правления), Литовцеву — по-видимому, имеет больше шансов. Я рекомендую Андрееву, но ей не хочется, говорит, что будет слишком аристократична.
Вообще с этой ролью происходит что-то странное. Я искренне нахожу, что это чудесный образ и будет производить большое впечатление. Актрис же она не так привлекает, как я ожидал.
Бывает это. От Цезаря все чурались, а я говорил, что это самая эффектная роль, и чуть не силой заставил Качалова прославиться.
Я думаю, что я вернее всех угадываю, что выйдет на сцене.
Шарлотта — идеальная — Ольга Леонардовна. Если не она, то, по-моему, Муратова. Выставляют еще кандидатку — Помялову. Но это — актриса без художественного аромата. Я ее не люблю.
{346} Лопахин. Все думали — Константин Сергеевич. Боюсь. Ему самому, видимо, очень хочется. Но и он сам и его жена говорят, что он простых русских людей никогда не играл удачно.
Впрочем, по первому впечатлению, все находили, что Константин Сергеевич должен играть Гаева, И я тоже.
Он готов играть и то и другое. Так что, может быть, мы так и будем пробовать. Что у него лучше выйдет, то он и будет играть.
Если он — Гаев, то Лопахин лучше всего — Леонидов. Это комбинация хорошая. Может играть искренно и настоящего русского — Грибунин. Но боятся, что будет бледен.
Если же Лопахин — Константин Сергеевич, то Гаев — или Вишневский, или Лужский, или Леонидов. Первый будет под Дорна, второй под Сорина.
Вишневскому хочется Лопахина, но это совершенно невозможно! Не русский.
Пищик — Грибунин. Если же Грибунин — Лопахин, то Пищик — или Лужский, или Вишневский. Лучше последний. Но лучше всех Грибунин.
Епиходов — без сравнений Москвин.
Яша — Леонидов. Хорошо очень и Александров. Очень молит — Андреев.
Трофимов — Качалов без сравнений.
Дуняша —
Вот все комбинации. Подумай так, как думают, играя в шахматы.
До свидания. Обнимаю тебя.
Твой Вл. Немирович-Данченко
157. К. С. Станиславскому[804]
28 октября 1903 г. Москва
Дорогой Константин Сергеевич!
Не могу поверить чтобы Вы были настолько нечутки, чтобы не почувствовать моего волнения в последние полчаса в «Эрмитаже»[805].
{347} Происходит удивительное явление. Перед «Дном» театр катился в тартарары. «Власть тьмы», при всех блестках режиссерского таланта, была поставлена так, что если бы я не вмешался в постановку, — повторилась бы история «Снегурочки», то есть Станиславский — велик, а пьеса провалилась. Я занялся «Дном» почти самостоятельно с первых репетиций, то есть проводил главную мысль всякой постановки: пьеса прежде всего должна быть гармоничным целым, созданием единой души, и тогда только она будет властвовать над людьми, а отдельные проявления таланта всегда будут только отдельными проявлениями таланта.
«Дно» имело громадный успех. Театр сразу поднялся на достойную высоту.
Что же я заслужил от Вас? Беспрестанное напоминание, что постановка «Дна» не художественная и что этим путем театр приближается к Малому, а это, как известно, в Ваших устах самая большая брань.
Ну, ладно. Я проглотил.
Потом я весь ушел в работу, чтобы сезон дотянуть благополучно. Поставил «Столпы». Ну, здесь уж и говорить нечего. Эта моя работа признавалась Вами как самая отрицательная.
Слежу подробно за дальнейшим.
Решили ставить Тургеневский спектакль, и наступил момент, когда Вы опустили руки оттого, что Вам никто не помогает. Это в сравнительно легком спектакле!
Затем Вы предоставили мне решить вопрос, ставить «Юлия Цезаря» или нет.
Я его решил и взялся за эту громадной трудности задачу.
Выполнил ее. Успех превзошел все ожидания. Художественность постановки единодушно признана громадной.
Я думал, что доказал свою правоспособность считаться режиссером, достойным крупного художественного театра.
И что же? В первый раз после этой постановки я остался втроем с двумя главными руководителями театра — Вами и Морозовым. В первый раз мы заговорили о «Цезаре», и я с изумлением, которое не поддается описанию, попал в перекрестный огонь… похвал и комплиментов? — о, нет! порицаний {348} и упреков в том, что театр идет по скользкому пути и дает постановку, достойную Малого театра (опять, конечно, в смысле самой большой брани).
Я не могу передать словами волнение, с которым я ушел.