Избранные письма. Том 2
Шрифт:
Минские, оказалось, живут как раз там, где черт на куличках. На taxi я ехал с полчаса. Это значит верст за двадцать.
Ну, там разговоры мало интересные. Кончилось-таки тем, что он мне всучил свою пьесу, которая лежит теперь у меня на столе и на которую я поглядываю не без ненависти.
Когда я вернулся домой, то у ворот увидел Стаховича уже уходящим. Я опоздал. Поехали к Метерлинк. А эта живет тоже за городом. Меня «ото» уже очень утомило.
Жоржет приняла… курьезный фасон… У себя дома вышла к нам минут через десять — в шляпе и вуали. Был сервирован чай. Вуаль она подняла, но шляпы не снимала.
Но она вообще милая и мне нравится. Хотя и называет театр
От нее домой. Полчаса полежал и — наряжаться: я в смокинг, а Стахович во фрак.
Стахович не переставал быть предупредительным. Так как я не спал в своей комнатушке первую ночь, то он перешел в нее, а я в лучшую. И вообще вел себя как младший приятель.
Опять «ото» — в театр.
Ну, вот и зала здешней премьеры.
Скажу прямо: ничего подобного не видел и даже не мог себе представить.
Стоит ехать в Париж нам исключительно ради того, чтобы показать тебе эту залу. И все время я смотрел, думал, что это тебе надо увидеть, а не мне.
{71} Цены на места такие: ложи лучшие по 400 франков, Другие — по 300 и худшие по 200 (т. е. от 150 до 75 руб.). Это — на одно представление! Кресла от 40 рублей. Черт знает где, наверху, 25 франков!
Сбор был (битком набит театр) 42 тысячи франков.
Не во фраке или смокинге не допускаются! И преимущественно, конечно, фрак. За очень малыми исключениями, дамы декольте или в газовом декольте. Тут щеголяют не 10 – 20 дам созданиями Ламановой, а 500 «crйations»[124] Paquin и Дуесэ. Все, что есть самого богатого в Париже, выставило здесь свои богатства. В антрактах мужчины все в шляпах-цилиндрах, клаки[125] и котелки. Во время актов снимают.
Вся буржуазия Парижа налицо.
Дамы, по-моему, все уроды. Просто уроды. Разумеется, нет ни одной не раскрашенной. Самое большое, если было 4 – 5 женщин с лицом, приближающимся к милому или красивому. (Между прочим, и Труханова с мамашей в ложе. Она должна была танцевать у Дягилева, но не успела срепетировать. Постарела и подурнела. Окликнула меня. Поговорил с ней пол-антракта.) И вот эта зала, перед которой надо играть и у которой надо иметь успех.
Говорят, она со вкусом. Встретил там Кусевицкого с женой. Она говорит, что «Нибелунгов» в Grand Opйra эта же зала слушает, как священнодействие. Это Вагнера! С немецким дирижером!
Балет состоял из трех одноактных балетов.
1. «Петрушка» («Pйtrouchka»). Балаганы на Марсовом поле, очевидно, в конце 18-го века. Балет остроумно составлен Бенуа (из 4-х маленьких картин), художественно написан, с хорошей музыкой — немного лучше сладился, чем накануне.
Был покрыт отличным аплодисментом, и вызвали раза четыре довольно шумно.
2. «Пробуждение розы». Дуэт Карсавиной и Нижинского. Под Веберовское «Invitation au valse»[126].
Это было действительно очаровательно.
{72} Всего минут десять.
И имело громадный успех. Как у нас в Берлине[127].
Нижинский — юноша, всего три года из школы. Крупенский (так сказать, петербургский Румянцев) устроил так, что Теляковский его выгнал, — очень талантливый танцор, и кричат о нем по всему Парижу.
И, наконец, 3-й — «Шехерезада», гвоздь дягилевской антрепризы. Тоже хорошо. Смело и драматично. Рисовал и ставил Бакст, довольно антипатичный господин.
Перед двумя балетами показывались под увертюры панно — Рериха и Серова.
Всему этому много аплодировали как мужчины, так и все дамы. Успех был несомненный, большой и легкий. Начали в 9 1/4,
Мы со Стаховичем смотрели на съезд, когда дамы показывали свои манто, и немного на разъезд.
Опять «ото» — в ресторан, где снова собрались все те же — Дягилев, Чайковский и т. д. И Нижинский и какой-то известный художник-карикатурист.
Элегантный, небольшой ресторан, куда приехали все оттуда. Но вот что мне понравилось. Приехали, немного закусили и домой. В 12 1/2 уже ресторан начал пустеть. И мы со Стаховичем, утомленные от разговоров, от внимания, а я еще — от напряженных соображений, что может выйти с нашими спектаклями, и от taxi’ов, — как пришли домой, так и повалились. Стахович еще только несколько раз входил со своими впечатлениями.
Я начинаю соглашаться с Константином Сергеевичем, что такой публике нам нечего показывать, кроме «Федора» и «Мокрого». А только эта публика и может платить.
Теперь мне предстоит все обдумать. Я еще ничего не могу решить. Надо, чтоб все данные осели.
На другой день (последний) я уже пил кофе дома, так как надо было уложиться, а в 12 должны прийти Duchamps[128] и Дягилев завтракать.
Пришли завтракать. Я продолжал допрашивать.
Вывел я такое заключение, что Париж денег не даст. Ехать стоит только с тем, чтоб из Парижа ехать в Лондон. Дягилев {73} уверяет, очень энергично, что нас в Лондоне знают и ждут. Не думаю, чтоб так, как в Париже. Тут почва для нас изумительно приготовлена. Я часто вспоминал, как 5 лет назад я стоял около театра Sarah Bernhardt, чувствуя себя одиноким, подавленным этим Вавилоном, этими снующими людьми, которым нет никакого дела ни до меня, ни до нашего театра, с тяжелыми соображениями, что из поездки ничего не выйдет, с вопросами, на какие средства мы будем продолжать дело и в Москве-то…
И теперь — полная перемена декорации: нас знают, нас ждут, нам готовы платить…
До завтрака было еще два интервьюера (русские). Принимали их в нашем салоне.
В 3 часа было назначено последнее свидание с Астрюком. Сначала со Стаховичем, потом он ушел укладываться, говоря, что я и без него могу отлично разговаривать («У тебя только нет смелости, а говоришь ты хорошо, и “прононс” у тебя отличный»).
От Астрюка я еще имел время пройти по Итальянскому бульвару и посмеяться, глядя, как весь этот народ мечется, «сумят, клицат»…
Ни разу ни в одном магазине не был! Не купил ни на полфранка ничего!
Я думаю, это замечательно.
Наконец, доуложились, выпили чаю и уехали…
Твой В.
266. Из письма Е. Н. Немирович-Данченко[129]
13 июня 1911 г. Карлсбад
Понедельник 13-го
Карлсбад
… Труханова, Рубинштейн — это 3-й сорт русских в Париже. При мне русские были представлены: в одном театре (у Дягилева) — Бенуа, Бакст, Серов, Рерих — как художники; Римский-Корсаков, Стравинский — как музыканты; Нижинский, Фокин, Карсавина — как танцовщики. Должна была участвовать и наша Федорова. В другом театре — Шаляпин {74} и Липковская, в третьем (Grand Opйra) — Кузнецова и Алчевский. Это все — в одно время. Только русское искусство и признается высшим. В это же время в Лондоне танцевали Павлова, Гельцер и Мордкин. И выписана из Парижа Липковская, а с нею Бакланов…