Избранные письма

Писемский Алексей Феофилактович

Твой Писемский.

1857 года. Марта 30-го

А.Н.ОСТРОВСКОМУ

[8 ноября 1857 г., С.-Петербург].

Любезный друг,

Александр Николаевич!

Во-первых, спасибо за радушный прием; теперь о пьесе твоей "Доходное место". По приезде моем в Петербург я узнал, что я тоже назначен членом Комитета{578}, и, разумеется, воспользовался сим. Поехал к председателю, который теперь Никитенко, и настоял на том, чтобы в следующую субботу открылось заседание, и пьеса твоя, как читанная всеми, сейчас же будет пропущена. Поклонись от меня всем, и всех от глубины души моей целую я заочно и благодарю за ласковой и радушной прием. Алмазову, вероятно, я сегодня же буду писать. Прощай, Агафье Ивановне делаю ручкой.

Твой Писемский.

Пятница. 8 ноября.

П.А.ПЛЕТНЕВУ

[10 октября 1860 г., С.-Петербург].

Милостивый государь,

Петр Александрович!

Позвольте мне представить Вам экземплярчик моей драмы "Горькая судьбина" и еще раз поблагодарить Вас за ваше лестное для меня внимание к ней. Память об этом я сохраню навсегда, как о величайшей чести, которую когда-либо я надеялся заслужить моими слабыми трудами.

Вы были другом и советником Пушкина и Гоголя и поверьте, что ваше ободрение для нас (юнейших и далеко ниже стоящих перед этими великими

маэстро) дороже самого громкого успеха в публике, часто создающей себе, бог знает за что и почему, кумирчики.

Засим, прося принять уверение в совершенном моем почтении, имею честь пребыть

покорнейшим слугой.

А.Писемский.

10 октября 1860 г.

А.А.КРАЕВСКОМУ{579}

[Лето 1861 г.].

Милостивый государь,

Андрей Александрович!

Прошу Вас сообщить гг. Литераторам мое мнение касательно перемены цензуры: в настоящем своем виде она существовать не может, так как только понижает Литературу: все, что составляет серьезную мысль, она запрещает, все, что мелко, пошло, под ее благодетельным влиянием расцветает роскошными букетами; но, с другой стороны, и касательно цензуры карательной мы должны поступить осторожно и, как я полагаю, прежде чем изъявлять на нее свое желание, мы должны бы спросить о тех законах, по которым нас будут карать, и о составе того судилища, где нас будут судить, и во всяком случае мы в этом деле лица угнетенные и должны заявлять только свои права и желания, не соображаясь с требованием правительства, которых мы не знаем и которые оно, вероятно, само не пропустит. Мы же, как мне кажется, должны просить: 1) права переводить все сочинения, вышедшие на иностранных языках, так как они и без того не скрываются от русской публики, почти подряд знающей иностранные языки и преспокойно покупающей эти книги у книгопродавцев и при поездках за границу; но переведенные, они если и больше огласятся, то, вероятно, в критических статьях вызовут и реакцию против себя; 2) права рассуждать об всевозможных формах правительств, что почти и делается теперь, но только в недомолвках, которые только раздражают читателей, заставляя его предполагать бог знает какую премудрость между строками; 3) права излагать в совершенной полноте все философские системы, будь автор Деист, Идеалист, Материалист. В этом случае правительству опять следует поставить на вид то, что мысль может уничтожаться только мыслью, а не квартальными и цензорами; 4) допустить сатиру в самых широких размерах. Касательно ограничения пускай не допущено будет никакой нахальной личности ни в отношении правительственных лиц; ни в отношении частных. Из всего этого, разумеется, у нас половину отрежут, но все-таки мы ничего иного желать не можем и не должны. Предположить соединение предостерегательной цензуры и карательной нелепо - это значит прямо идти на то, чтобы вас били с двух боков; пусть оно лучше остается, как теперь идет: цензора еще обмануть можно, а сам-то себя не обманешь! Но опять повторяю, что покуда не будем знать положительно тех законов, по которым нас будут казнить, то мы и в пользу карательной цензуры не должны говорить ни слова, ни звука!

Чтобы оформить все это в официальном тоне, то я полагаю, что и записку к министру следует начать так: "Что, ваше высокопревосходительство, прежде всего мы желали бы знать: 1) Чего правительство требует от цензуры: того ли, чтоб она была ослаблена, или того ли, чтоб усилена? 2) Какие установлены будут законы цензурные, так как из ныне существующих ничего нельзя понять, и дозволено ли нам самим будет проектировать эти законы? 3) Какого рода судилище будет устроено над виновными, чему их именно будут подвергать и кого именно: авторов или издателей?" - А до тех пор, пока нам не будет этого сказано, мы ничего сказать не можем.

Вот все, что я пока считал нужным сказать с своей стороны.

Жму вашу руку.

А.Писемский.

А.Л.ПОТАПОВУ

[Августа 1863 г., Москва].

Будучи твердо уверен в вашей высокой справедливости и просвещенном понимании того, что каждый из нас, русских писателей, пишет и с какою целью это пишет, я беру смелость обратиться к вашему превосходительству с моею просьбою по поводу пьесы моей "Горькая судьбина", с месяц тому назад пропущенной для представления на сцене цензурою 3 отделения. Пьеса эта 31 июля была сыграна любителями в благотворительном спектакле. Публикою она была принята с полнейшим успехом: я был вызван до 20 раз! Но через несколько дней стал ходить по городу слух, что московский генерал-губернатор хочет запретить представление моей пьесы на сцене на том основании, что она шокирует будто бы дворян, осмеивает чиновников, производит тяжелое впечатление и исполнена грубых выражений... Никому ничего подобного из публики и в голову не приходило; тем не менее, так как г.генерал-губернатора самого и на представлении не было, я счел себя обязанным лично явиться к нему и объяснить во 1-х, что пьеса моя была разыграна вся дворянами, смотрели на нее по преимуществу дворяне и принимали пьесу с общим удовольствием. Кроме того, пьеса моя не новинка; она 4 года как издана, разошлась, может быть, в 8 тысячах экземплярах и раскуплена исключительно дворянами, значит, она никого не обидела! Во 2-х, пьеса моя не на тенденцию написанная; мне дана за нее Уваровская премия Академией, а по уставу этой премии прямо воспрещено назначать премии за пьесы с какой-нибудь задней мыслью. В 3-х, пьеса моя имеет почти уже исторический характер: злой фатум ее - крепостное право уничтожено правительством и отвергнуто самим обществом; выведены в пьесе недостатки камерного судопроизводства, но и те уничтожены, а говорить обществу об его болезнях, от которых оно уже излечилось, не значит его оскорблять, а напротив - радовать. В 4-х, касательно тяжелого впечатления и грубых выражений, встречающихся в пьесе, то, по законам эстетики, она должна производить тяжелое впечатление, потому что трагедия, и если бы не производила этого впечатления, то в таком случае ее и на сцену не стоило бы ставить; грубых же выражений в языке я не мог избегнуть или смягчить их потому, что я тогда бы солгал на быт, а ложь и еще ложь со сцены есть безнравственная и возмутительная вещь! Все эти мысли я тем более считал себя вправе высказать, что они не мои, а ходячие в обществе, и насколько я ими убедил г.генерал-губернатора, не знаю; но он мне при этом сказал, что один из изветов на пьесу мою он получил от начальника здешних театров г.Львова. При этом я только руки распустил. Пьесы моей я не навязывал дирекции. Она сама через своих чиновников выпросила у меня согласие на постановку ее на сцене, сама представила ее в комитет, сама получила ее оттуда, и вдруг

пьеса стала не годиться! Что-нибудь одно: или г.Львов не знает, что у него делается в управлении, или, наконец, сам даже не знает, что делает! На днях г.Львов распустил еще новый слух, что пьеса моя окончательно запрещена для постановки на сцену. Полагая, что одно только 3-е отделение может разрешать и воспрещать постановку пьес на сцене, и в то же время зная очень хорошо ваше благородство, прямоту и твердость во всех ваших служебных действиях, я решаюсь просить ваше превосходительство защитить судьбу моих произведений от мнений г.Львова и каких-то других господ, сделавших на пьесу мою донос генерал-губернатору, и если возможно, то испросить высочайшего разрешения на постановку ее на сцену, как сделано это было в отношении "Ревизора" Гоголи: мне скрываться нечего ни перед царем моим, ни перед обществом - при всех недостатках моей пьесы она есть единственная, которая взяла крестьянский быт в главном его жизненном мотиве, и смею клятвенно заверить, что если постановка ее и будет, может быть, неприятна двум - трем господам, то запрещение ее произведет ропот во всем русском обществе, которое уже не ребенок и не желает, чтобы от него скрывали то, что оно само очень хорошо и давно знает! Излагая все это вниманию вашего превосходительства, я снова повторяю мою просьбу защитить мое бедное произведение, которое не возмущало общество, а, напротив, стоит за него; прошу принять уверение [и т.д.].

А.А.КРАЕВСКОМУ

Августа, 25, 1864 г. [Москва].

Почтеннейший

Андрей Александрович!

Вы, вероятно, уже слышали, что я с Катковым разошелся{583} по причинам, зависящим от его и от меня, а потому имею теперь довольно свободного времени; в продолжение осени и зимы я желал бы написать и напечатать несколько статеек о Московском театре{583}. Возьмете ли вы их в ваш "Голос"?
– Статьи, наперед говорю, будут резкие как в отношении театрального начальства, так и в отношении актеров; не стеснитесь ли вы их напечатать; отвечайте, пожалуйста, мне прямо: взгляд мой и понимание театра вы отчасти знаете.

Теперь второе: пишутся у меня очерки под названием "Русские лгуны", выведен будет целый ряд типов, вроде снобсов Теккерея. Теперь окончена мною первая серия - Невинные врали - т.е. которые лгали насчет охоты, силы, близости к царской фамилии, насчет чудес, испытываемых ими во время путешествий; далее будут: Сентименталы и сентименталки, порожденные Карамзиным и Жуковским. Далее - Марлинщина. Далее: Байронисты россейские. Далее: Тонкие эстетики. Далее Народолюбы. Далее Герценисты и в заключение: Катковисты. Посылаю вам на обороте копию с маленького предисловия к этому труду; она вам несколько объяснит значение его.

Теперь у меня написано листа на два печатных, а печатать я желал бы начать с генваря. Уведомьте, пригоден вам этот труд мой или нет, если не пригоден, не стесняйтесь и пишите прямо. Дружески жму вашу руку.

Преданный вам А.Писемский.

Адрес мой: на Сивцевом Вражке в Нащекинском переулке, в доме Яковлевой.

П.А.ВАЛУЕВУ

[8 мая 1867 г., Москва].

Ваше высокопревосходительство,

милостивый государь

Петр Александрович!

В прошлом месяце я представлял в главное управление цензуры историческую пьесу мою "Поручик Гладков" для одобрения ее к представлению на сцене. Главное управление, как ныне известился я, большинством голосов постановило запретить ее к постановке на театре, руководствуясь, вероятно, тем, что сюжет моей пьесы никогда еще не был выводим на сцену. Не находя с своей стороны в моей пьесе ничего могущего служить прямой причиной к оглашению ее со сцены, я беру смелость прибегнуть к Вашему высокопревосходительству и ходатайствовать{584} в силу дарованной Вам власти разрешить представление моей пьесы на театре. Вам лично известно мое литературное направление, и сколь мои труды, как писателя, ни малозначительны и ни слабы, но я всегда в них имел одну цель - говорить, по крайнему своему разумению, правду, точно так же, смею заверить, и пьеса моя "Гладков" ничего тенденционного, ничего символического и имеющего хоть малейшую возможность быть применимо к настоящему времени не представляет, а имеет в себе одно только свойство: историческую достоверность и справедливость. Скрывать от народа его историю, я полагаю, более вредно, чем полезно; а между тем сцена есть единственной путь, через которой масса публики может познакомиться с светлыми и темными сторонами своей прошедшей жизни, заинтересуется ею и полюбит ее; никакой умный учебник, никакая строгая школа не в состоянии сделать этого для истории!

Повергая все сие милостивому вниманию Вашему, я разрешение пьесы моей к постановке на сцену приму новым проявлением вашей благосклонности ко мне, которая уже служила мне, а ныне еще раз послужит ободряющим средством к литературным трудам моим.

Прошу принять уверение в глубоком моем уважении, с коим имею честь пребыть

Вашего высокопревосходительства

покорнейшим слугою

Алексей Писемский.

1867 Мая 8 дня.

А.В.НИКИТЕНКО

[16 марта 1873 г., Москва].

Милостивый государь,

Александр Васильевич!

Комедия моя "Подкопы", в судьбе которой Вы столь обязательно для меня принимали такое живое участие, появилась, наконец, в печати и вместе с этим письмом отправлена мною в Петербург, в Академию наук, на имя Константина Степановича Веселовского; предоставляю ее на ваш милостивый и праведный суд! Цензурных изменений, хоть сколько-нибудь существенных, пьеса не потерпела нисколько; я всего только и сделал, что в перечне действующих лиц уничтожил титулы; в самом же тексте не произошло никаких перемен, за исключением тех немногих, которые я сам сделал чисто уже в видах художественного улучшения. В надежде на ваше доброе расположение ко мне я вместе с сим решаюсь повергнуть вашему вниманию еще другое обстоятельство, до меня касающееся: кроме "Подкопов", я написал еще новую пьесу, "Ваал". Из самого заглавия вы уже, конечно, усматриваете, что в пьесе этой затронут вряд ли не главнейший мотив в жизни современного общества: все ныне поклоняется Ваалу - этому богу денег и материальных преуспеяний и который, как некогда греческая Судьба, тяготеет над миром и все заранее предрекает!.. Под гнетом его люди совершают мерзости и великие дела, страдают и торжествуют. Пьеса эта будет напечатана в нынешнем году в "Русском Вестнике"; но могу ли я ее тоже представить в Академию на Уваровскую премию в нынешнем году вместе с "Подкопами" и может ли быть назначаема премия за две пьесы одного и того же автора в один год, этого я решительно не знаю и недоумеваю; а потому убедительнейше просил бы вас уведомить меня, как говорит об этом Устав об Уваровской премии, а также и о том, как Вы лично полагаете, что лучше для меня: в нынешнем ли году представить мне "Ваала" в Академию или отложить это до будущего года?