Избранные произведения в 2-х томах. Том 1
Шрифт:
Капли прошедшего дождя притаились в венчиках цветов под лапчатыми листьями каштанов. Они падали, а Иван, стараясь подставить каплям лицо, смеялся, не зная отчего.
До своего цеха он добрался необыкновенно быстро, словно сама земля несла его в это утро. Теперь позавтракать — и к работе. Тут Иван вспомнил про отъезд Максима Сергеевича и забеспокоился. Хоменко хороший слесарь, но каким он окажется бригадиром, неизвестно.
За пять минут до гудка юноша уже был около станины небольшого пресса, который им поручили смонтировать. Маков стоял тут же, докуривая папиросу и готовясь приступить к работе.
— Что это у тебя глаза как фары? Ты, Случайно, не выпил вчера?
— Нет, не выпил, — весело ответил Железняк.
Его весёлость была непонятной. Пётр Маков поморщился, бросил окурок и сплюнул.
— Дело ясное, влюбился, — спокойно, словно речь шла о чём-то самом обыкновенном, определил Михаил Торба.
Железняк покраснел. Нет, он никому не позволит касаться своей любви! Пусть о чём угодно говорят, а его не трогают… Он уже собрался ответить Михаилу что-то резкое и обидное, чтобы раз и навсегда отбить охоту к таким разговорам, но около станины появился озабоченный Хоменко, и разговор прервался.
— Начинайте, ребята, — сказал заместитель бригадира.
Рабочие разошлись по местам. Пресс был небольшой. Такую машину они монтировали уже не впервые, а главное — работа была начата ещё под руководством Половинки и теперь шла как по хорошо смазанным рельсам.
В этот день всё удавалось Железняку. Детали словно сами собой припасовывались одна к другой, нигде не появлялось никаких перекосов.
«Потому что я сегодня счастлив», — думал юноша.
Степан Хоменко был человеком тихим, склонным к долгим, глубоким раздумьям. Он много читал, увлекался астрономией; ему хотелось знать, как устроен мир и что делается на далёких планетах. Дома у него был самодельный телескоп и множество популярных книжек по астрономии, но он очень не любил, когда его об этом расспрашивали. Слесарь он был чуть ли не самый лучший в цехе; от других рабочих его отличала особенная, почти скрупулёзная точность работы. Если сделал Хоменко, можно было не проверять, это знали все в цехе.
Обязанности бригадира Хоменко принял без всякого энтузиазма; командовать людьми он не любил и не умел, для него самой интересной была его собственная работа.
И в первые же несколько часов окрылённый своим счастьем Железняк стал сначала незаметно, а потом всё отчётливее отдавать приказы, которые мог давать только бригадир. Он всё ещё мчался на гребне высокой волны.
Его команду рабочие сначала слушали только потому, что кто-то должен же сказать, когда поднять ползун или опустить эксцентрик на подшипники. Конечно, это право бригадира, но, в конце концов, какая разница, кто скажет — Хоменко или Железняк?
И сам Хоменко сразу заметил, что Иван принял на себя много его обязанностей, но не протестовал, а, наоборот, поощрял парня. Правда, когда дело дошло до сложного регулирования всех подвижных частей пресса, Хоменко всё взял в свои руки — и не потому, что жаждал восстановить свой бригадирский авторитет, а потому, что во всей бригаде только он мог хорошо направить эту работу.
Подвижные части пресса отрегулированы, проверены, и снова Хоменко ушёл в тень, взялся проверять и окончательно подгонять эксцентрик. Но теперь уже Иван командовать не осмеливался.
Ещё много времени должно пройти,
Были эти мысли немного горькими, но Железняк признавал правильность решения Хоменко. Бригадир рассудил верно: если идёт обычная работа, пусть кто хочет командует, но когда доходит до ответственного момента, доверять молодым слесарям нельзя, надо браться самому. Поняв это, Железняк уже не решался снова указывать, кому что делать. Есть в бригаде старшие рабочие, пусть они командуют. Но долго идти без организатора работа не может, должен быть хозяин, без этого слаженно работать невозможно.
Хоменко понял это, возясь над тяжёлым эксцентриком. Он сказал:
— Ну, Иван, чего ты стушевался? Давай командуй! А то, гляди, ребята ждут.
Железняк неуверенно взглянул на бригадира: не смеётся ли тот? Но даже намёка на насмешку не было в глазах Хоменко.
— Кран давайте! — крикнул сверху пресса Торба. — Что вы там, заснули?
И снова на время обязанности бригадира легли на плечи Железняка. Он выполнял их с удовольствием, только теперь уже не захлёбывался от счастья, а крепко, обеими ногами стоял на земле и покрикивать себе не разрешал. Работа шла уверенно и быстро, и Хоменко уже несколько раз одобрительно кивал головою, слушая Железняка.
Но вот дошло до прокрутки пресса — и снова всё оказалось в руках бригадира. Как это получилось, Иван не успел даже заметить. Просто в какой-то ответственный момент все обратились к Хоменко, и он повёл работу так, словно не было никакого перерыва, словно всё время командовал он один. Железняку теперь это не казалось ни горьким, ни обидным.
Они приготовили пресс для прокрутки, и в это время загудел гудок на обед. В столовой Хоменко намеренно сел рядом с Железняком и, съев свой гуляш с макаронами. сказал:
— Ты не тушуйся, командуй, когда я занят. И не бойся: когда понадобится, я никуда не денусь. Только, когда командуешь, думай, дело приказывай, потому что, если хоть раз ребята над тобой посмеются, никто тебя в другой раз не послушает. Если что трудно, спроси, не конфузься. Если не знаешь и спрашиваешь, тебе простят, а если не знаешь и суёшься приказывать — никогда не простят.
Это была самая длинная речь, какую Иван слышал от молчаливого Степана. Он сообразил, что Хоменко и вся бригада всё время следили за ним, оценивая каждое слово; ему стало неловко и одновременно легко, но он тут же решил отказаться от этой роли.
— Степан Иванович, — сказал он, — поручите кому-нибудь другому это дело. Смешно выглядит: я в бригаде только один четвёртого разряда, всё выше. Пусть кто поопытнее берётся.
— Было бы смешно, так смеялись бы, — ответил Хоменко. — Четвёртый разряд — не беда. Будет у тебя и пятый и седьмой. А мне легче работать, когда такой, как ты, есть в бригаде.
И принялся пить чай, уже не обращая на Ивана никакого внимания.
«Ну, чёрта с два, — думал Иван, подходя к своему рабочему месту, — услышите вы от меня хоть слово! Что угодно, но чтоб смеяться надо мной — не позволю».