Избранные произведения в 2-х томах. Том 2
Шрифт:
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Марьяна заснула. Её дыхание глубокое и спокойное, как широкая морская волна после шторма. В комнате темнота прорезана слабенькими снопиками света с улицы. Потом чёрный монолит ночи стал едва заметно розоветь — в доменном цехе выпустили шлак. В его багровом отсвете увиделась большая карта Европы на стене, стол посредине комнаты, покрытый скатертью, шкаф с зеркалом, круглый, как земной шар, абажур над столом.
Совсем рядом, на подушке, скорбный во сне профиль Марьяны. Тишина на всей земле. Но почему ты, Роман Шамрай, не можешь заснуть?
Необыкновенным был минувший день. И трудно сказать, может, наступила пора «конденсированного времени», «звёздного часа», о котором тебе, Роман, всегда мечталось, или это только его прелюдия, похожая на далёкие зарницы надвигающейся грозы.
Роман Шамрай закрыл глаза.
Что бы там ни было, а ты должен уснуть. Завтра тебе идти в первую смену. Технология варки космической стали уже в цехе. Нужно хорошенько всё обдумать перед тем, как заложить в печь эту плавку. Такой стали ещё не варил никто.
Не спится. И мысли отвлекаются от цеха, от завтрашней работы, манят куда-то далеко в минувшее, выхватывают из забвения событие, мелодию песни, лицо человека, может, даже, как это ни странно, вкус свекольной баланды, клёклого хлеба с опилками, запахи барака, запомнившиеся много лет тому назад.
Долгая жизнь складывается из секунд, минут, лет. И чаще всего не годы, а именно яркие секунды остаются в памяти навсегда.
Шамрай лежал тихо, потому что каждое его движение отзывалось в Марьяне, и не сон, а что-то похожее на чуткую насторожённую дремоту сковало ему веки. Теперь картины прошлого уже сами, помимо воли, проплывали в его воображении. Словно кто-то посторонний властно распоряжался его мыслями и снами, не очень считаясь, приятно это Шамраю или нет. Некуда бежать от этих воспоминаний — иногда они чётко вырублены в памяти, иногда расплывчаты, затуманены, будто неопытный киномеханик плохо навёл фокус и удаётся рассмотреть лишь тени, слабо напоминающие знакомые кадры.
Дзот — деревянно-земляная огневая точка — это обыкновенная, глубоко выкопанная землянка с потолком в два наката, к её входу вьётся ломаный ход сообщения. В противоположной стене — амбразура с хищным рыльцем пулемёта, жадно вытянутым вперёд. У дощатых низеньких стен ровными рядами сложены зелёные коробки с патронами. В углу ведро с водой, а возле него фанерный ящик — запас сухарей и консервов. На земляном полу скомканы шинели и плащ-палатки. Вместо постели — зелёные ветки сосны, пахнущие смолой.
Из амбразуры, как на ладони, виден километровый отрезок асфальтированного шоссе. Дзот расположен на краю опушки соснового бора, неподалёку от Киева. Перед ним поросшее осокой болото, а дальше ровное поле. Сектор обзора и обстрела идеальный.
В дзоте их двое — лейтенант Роман Шамрай и красноармеец Пётр Могилянский. Дышать в землянке трудно, воздух густо напоен смоляным запахом хвои и дымом махорки. На свете — июль сорок первого года, второй месяц войны.
Дзот над берегом речки — одна из огневых точек в системе уже почти разорванной немецкими танками киевской обороны, которую держат остатки отступивших от границы дивизий. «Почти» не значит совсем. По шоссе, перед дзотом Шамрая, ещё не прорвалась ни одна немецкая машина. Правда, в этом заслуга не только лейтенанта. С другой стороны дороги, в капонире, стоит противотанковая пушка. С артиллеристами у него контакт хороший. Знают своё дело ребята, стреляют умело и точно.
Солнце печёт немилосердно. Над асфальтовым шоссе, кое-где закиданным сухой травою, каким-то мусором и острыми листьями очерета, колышется марево горячего воздуха. Удивительно, как быстро загрязняется шоссе, словно умирает дорога, когда по ней никто не ездит.
Лейтенант Шамрай лежит возле пулемёта на куче удобно сложенных сосновых веток, и марево перед глазами вызывает у него воспоминание. Именно так дрожит и колышется горячий воздух перед поднятой заслонкой мартеновской печи, если, прикрывая от жгучего жара лицо рукавицей, взглянуть в розово-белое раскалённое чрево.
В армию он пошёл с Суходольского завода. Вернуться к мартену, стать не подручным, а настоящим сталеваром ему, наверное, уже не удастся никогда. Оборвала война его планы, быть ему командиром ещё долго, а жаль. Почти год работал он в шахте, потом, послушавшись отца, перешёл на завод. Чтобы стать сталеваром, ему оставалось проработать месяца три и выдержать испытание. Ничего не поделаешь, жаловаться не приходится — забрали в армию. Приближалась война.
Где-то далеко, в самом конце видимого участка шоссе, почудилось движение. Лейтенант взял бинокль. Синеватые линзы ясно показали — через асфальт перебежал человек в серой форме и упал в кювет. За ним второй, третий. До того места ровно тысяча триста метров. Всё ясно: противник сосредоточивает свою пехоту в балочке, метров за семьсот отсюда, а потом под прикрытием артиллерийского огня пойдёт в атаку. Может, даже при поддержке танков. Сегодня это уже не впервой. Необходимо приготовиться!
Лейтенант Шамрай и красноармеец Могилянский составляют «гарнизон дзота». Это звучит гордо и значительно. Десятки таких дзотов разбросаны по правую и левую сторону от шоссе. Сколько из них ещё боеспособны — неизвестно. Связь с командиром укреплённого района оборвалась вчера, но в действии оставался его приказ: держаться до последнего патрона.
— Начнут минут через тридцать, — сам себе пояснил Шамрай, опуская бинокль, — Товарищ Могилянский, пойдите к артиллеристам, предупредите, что в Гороховскую балку просачивается противник. Не знаю, видно ли им то место.
— Есть.
Лицо Могилянского, прозрачно-бледное от усталости и напряжения, заросло редкими щетинками молодой бороды. Под глазами иссиня-чёрные круги. На высоком лбу капли пота. Воротник гимнастёрки широко распахнут, дыхание трудное и прерывистое.
— Приведите себя в порядок.
— Есть, — Могилянский с трудом застегнул пуговицу на воротнике, судорожно поправил ремень.
Потом, согнувшись почти пополам в низких дверях, вышел. Шамрай, взглянув ему вслед, покачал головой. Сдают нервы у парня»
А его собственные нервы как поживают?
Он комендант дзота, у него спрашивать нет необходимости. Он должен выдержать всё на свете и никому никогда даже не скажет, тяжело ли ему давалось это спокойствие.
Снова взял бинокль, присмотрелся. Коробки танков замерли на далёком горизонте, там, где исчезает серое полотнище шоссе.
— Разрешите доложить, товарищ лейтенант? — Шамрай повернулся, взглянул на вошедшего Могилянского: его поразило бледное, как гипсовая маска, лицо бойца,