Избранные произведения в 2-х томах. Том 2
Шрифт:
Минуты шли за минутами, исчезая удивительно быстро, и поэтому казалось, что времени остаётся очень мало, чтобы найти ту единственную правильную дорожку, которая выведет тебя из лагеря. Выбрать её, пожалуй, так и не удастся.
Молчание длилось до самой вечерней переклички. На этот раз Шнейдер не задерживал пленных на апельплаце. Всё окончилось за полчаса. Разговор повели после проверки.
— Ну что же мы решили? — тихо спросил Колосов, когда железные двери барака закрылись наглухо.
— Нужно бежать, — решительно сказал Шамрай. — Живыми отсюда мы не выйдем.
— Куда?
— Не знаю куда, но бежать.
— Конечно, можно было бы согласиться с Лясотой, взять оружие и в первом же бою перейти к нашим. Но эта игра не для меня, — заявил Колосов.
— Правильно, такая игра — не для нас. Что же тогда остаётся?
— Ты уже сказал — бежать.
— А ты, капитан, знаешь, как это сделать?
Шамрай умолк, затих и капитан Колосов. Нары уз-кие, лежать на них вдвоём можно только боком, если один ляжет навзничь, для другого не остаётся места. Люди будто врастают один в другого.
Но как бы близко ни смыкались тела, мысли оставались у каждого свои. Какие? Если прислушаться, весь барак наполнен короткими напряжёнными разговорами. О чём? О близкой смерти? Или о жизни? О подвиге или о предательстве? Казалось, что напряжение возрастает с каждой минутой и достаточно одной искры — случая, злого, резкого слова — и тишина взорвётся, а люди, охваченные безумием, забыв о пулемётах, часовых, об убийственном токе в колючей проволоке, бросятся на ограду, надрывая горло, движимые одним желанием — вырваться из когтей смерти. Массовый психоз, как хищный зверь, подступал бесшумно, он был близко, где-то совсем рядом… И если бы кто-нибудь в этот миг крикнул: «Бейте гадов!» — все, не раздумывая, кинулись бы убивать охрану.
— Нужно что-то предпринять, — сказал Колосов. — Иначе ребята не выдержат… Тогда гибель.
— Вы-дер-жим, — хрипло ответил Шамрай. И сам не узнал своего голоса.
— Начинай песню, — приказал Колосов.
— Песню? Какую? — удивился Шамрай.
— Какую хочешь. Только чтобы все знали слова.
Чем может сейчас помочь песня? А вдруг… вдруг Колосов прав и только песня сможет снять испепеляющее душу напряжение, выпустить его, как пар из перегретого котла. Только какая же может быть песня? И вдруг Шамрая осенило.
— Шумел камыш, деревья гнулись. А ночка тёмная была… — громко запел он.
Сначала барак замер, не в силах понять, что случилось? Почему запели? И именно такую песню? Может, кто-нибудь сошёл с ума? Потом мотив, как эхо. отозвался у дальней стены барака, песню подхватили сразу несколько сильных голосов с каким-то радостным и исступлённым ожесточением.
Одна возлюбленная пара всю ночь гуляла до утра!Теперь две сотни голосов пели, в каждое слово вкладывая всю свою беспредельную тоску, страх смерти и желание хоть как-нибудь заявить о своём человеческом праве на жизнь. Песнь охватывала их души, как огонь сухую солому, чтобы весёлыми и злыми искрами, взлетев в небо, покорить весь мир своей буйной горячей силой и, припав к земле, сразу умереть.
Песня окончилась, но успокоение не наступило. Они должны были петь, потому что молчание для них было хуже смерти. И песню начали снова. Ту же самую, ещё исступлённее, ещё неистовее. Только этим пленные могли выразить свой протест, доказать, что и они люди…
А нервы натягивались всё туже. Что-то всё-таки должно было случиться, и ожидание этого стало острым и ощутимым, как физическая боль.
Нары вытянулись в два ряда. Между ними во всю длину — двухметровой ширины проход. Над ним электрические лампы, горящие и днём и ночью. Их наглый и резкий, как удар ножа, свет неумолимо выворачивал наизнанку пропитанное креозотом нутро барака.
В перерыве между двумя куплетами, песни, когда в бараке возникла мгновенная тишина, все услышали, как осторожно с третьего этажа нар на пол соскочил невысокий смуглый человек. Он, ударив в ладоши, высоко подпрыгнул и легко пошёл вдоль нар по проходу, то поднимаясь на носки, то припадая на колени, то гордо поводя плечами. Лейтенант Мосашвили танцевал лезгинку. Глаза большие, чёрные, полные сумасшедшего огня, широко распахнуты. Бледное лицо заросло густой бородой. Худой и измождённый, словно прокалённый в огне, он танцевал с увлечением, вдохновенно. С его костлявых плеч спускалась изодранная в лохмотья гимнастёрка, на ногах какие-то опорки. Но этого никто не видел. Сейчас перед пленными танцевал красавец горец, в мягких, как перчатки, сапожках, в чёрном бешмете с белыми газырями, ту го перехваченный по узкой талии ремнём с украшениями накладного серебра. Косматая чёрная папаха плыла в воздухе. Ноги выбивали чечётку, кинжал сверкал, всему миру показывая своё блестящее жало…
Вдруг распахнулись настежь широкие двери барака, будто от свежего мартовского ветра. На пороге стоял ефрейтор Любке с автоматом в левой согнутой руке. За ним двое солдат.
Некоторое время он стоял неподвижно, глядя, как танцует Мосашвили. Потом скомандовал:
— Хальт!
Лейтенант не расслышал приказа. Он ничего не слышал. В его ушах звучала знакомая вихревая музыка, пели барабаны, над головой сияли родные звёзды Грузии, и он самозабвенно танцевал лезгинку. Только смерть могла остановить его.
Любке презрительно поморщился, потом повёл автоматом, и сразу огненные цветки вспыхнули на стальном остром рыльце. В бараке стояла такая тишина, что выстрелы не сразу дошли до сознания, они показались бесшумными.
Мосашвили высоко вскинул руки и упал навзничь на деревянный пол. Его ноги ещё танцевали, и, пожалуй, никто из пленных не видел ничего страшнее этого бешеного ритма лезгинки со смертными конвульсиями пополам.
Барак замер, затаив дыхание. Любке оглядел всех, проверяя, не нужно ли выстрелить ещё, потом указал на труп. Солдаты схватили мёртвого за ноги и выволокли наружу. Любке постоял прислушиваясь.
Потом, величественно повернувшись, вышел, хлопнув дверями.
— Вот и нет Мосашвили, — сказал Колосов. — Кто следующий, я или ты?
— Всё равно. Нам отсюда живыми не выйти. Мосашвили хоть умер красиво, а нас с тобой пристрелят как бездомных собак.
И замолчали оба, думая о завтрашнем дне, о хитром кулацком лице полковника Лясоты и его предложении снова взять в руки оружие.
Нет, это не для них, и думать нечего. Итак, значит, смерть? Значит, смерть. А если попробовать убежать? Разве это не верная смерть?