Избранные произведения в 2 томах. Том 1
Шрифт:
Однажды Надя вышла из библиотеки и услышала, как приказ:
— Садись! — И автомобильная дверца открылась.
До самой слободки Степан молчал, только музыка в приемнике играла, а он сказал, когда фары коснулись лучами богминской решетки:
— Надя! Ты все знаешь. Чего зря говорить про это?
Такой он был значительный, что Надя едва удержалась, чтоб не прыснуть.
— Про что?
— И про Алешку, между прочим. Анка сейчас слиняла, но обломает зубы и вернется… Поглядишь тогда на Алешку…
— А
— Куда она денется? — засмеялся Степан.
Надя не ответила, и он сказал:
— Ладно, не вернется… Все бывает! Ты интересуешься Алешкой, известно, но ты открой глаза, посмотри — кто он и кто я…
Фары «Москвича» погасли.
— Я тебе гарантирую цветной телевизор, — без претензии сказал Степан.
— А дом?
— Само собой, — сказал Степан. — Ха! Куда ж девать телевизор, если дома нет? Но это быт. А телевизор — это для души…
Надя трудно вздохнула, как будто ей в самом деле стало невмоготу от какой-то невидимой, но ощутимой тяжести.
— Ой, какой ты дурак, Ящик!
И даже забыла, что хотела прыснуть, а Гутап сказал:
— Дурак, что вслух говорю об этом? Или, может, думаешь, меряю на это свои чувства? Нет, не меряю. Меня тоже учили, и я знаю, что их ничем не измеришь. Но еще Бальзак сказал, между прочим, библиотекарша, что любовь доказывается рублем. И не надо от него прятать глазок, если ты женщина своего века.
— От Бальзака?
— От рубля, — сказал Ящик, не поддерживая ее веселого настроения. — Смейся, смейся… А потом он над тобой посмеется…
— Кто?
— Век, — бухнул Ящик. — Посмеется!
— Обязательно? — теперь, она спросила его серьезно, вроде бы перестав считать дураком.
— Обязательно. Мир поумнел, Наденька. Все встало на место. Люди потрезвели.
— Оттого и пьют больше, чем пили?
Степан долго хохотал, булькая, как будто из его выпуклой груди, как из бочки, вырывались пузыри.
— Оттого! Правильно! Точно! Все им сделалось яснее, для приятного настроения не хватает ни слов, ни снов. Что делать? Надо взять в себя спиртного, чтобы взор затуманился! И берут! Еще как!
— Для чего?
— Я ж сказал… Для поэзии! Человек всегда стремится вверх.
— Угу. Отрывается от земли, — усмехнулась Надя.
— Но зачем отрываться? — спросил Ящик. — Лучше в этом видеть…
— Поэзию? — перебила Надя.
— Угу.
— В автомобиле?
— Во всем. В земной жизни, — твердо сказал Степан. — Другой не будет!
Надя помолчала, а он добавил помягче:
— Тебе далеко ходить не надо. Погляди на родителей. Зачем-то ведь жили старики!
— Они еще живут!
— Нравится тебе, как они устроили жизнь, как ты живешь благодаря их заботам, между прочим?
— Не нравится! — вспыхнув, крикнула Надя.
— Нравится не нравится,
— Спокойной ночи. — Надя стала искать ручку на дверце, чтобы открыть ее.
— Вопрос ясен, — сказал Степан, чинно вылез, обошел автомобиль и открыл ей дверцу, как джентльмен. — Я подожду!
Надя рассказала об этом Алеше и вдруг закончила:
— Он считает, что Анка скоро вернется!
— Да?
Даже писем от нее все не было.
Правда, Алеша теперь все дни проводил на стройке и редко видел Верхового, а при встречах Верховой скрипуче, в тон звукам своего велосипеда, кричал:
— Пишет!
Он был добрый мужик и не давал людям терять надежды.
Иногда с этажей корпуса, где он работал, Алеша смотрел на отдаленное место, занятое слободкой, будто вдруг мог увидеть там Анку. Первым узнавался старый дуб, который они называли ее, Анкиным. «У твоего дуба», — говорил он, не думая, что скоро это придется вспоминать. Вон та серая туча — округлая вершина дуба у распоповских ворот…
Здоровенный дуб, раскидистый… Корни его, как насосы, иссушили землю, и под дубом ничего не росло, ни одной травинки. Падали с ветвей желуди, свиньи жрали их, мальчишки пуляли желудями из рогаток в птиц, населявших дебри дуба, — крона его была как роща, и все ветки — в заплатах птичьих гнезд. По коре ползали жуки-рогачи, на листьях гусеницы свивали коконы… Не дерево, а целое государство! А под листьями зрели вишневые шишечки, из которых можно было делать чернила. Они с Анкой делали…
Давным-давно в толстую дубовую ветку Сергеич вогнал костыли с кольцами и привязал к ним качели. Анка выросла. А качели все жили. Другая детвора, перетирая веревки, качалась на них…
Как-то и большая Анка с разбега прыгнула на доску, вытянула ноги, оттолкнулась от земли. Она качалась, подлетая, и Алеша глядел, как она закрывается ладонью от солнца, бьющего из-за листьев ей в глаза, Сергеич сказал тогда тихо:
— Хватай ее за руку и бежи!
Анка, подлетая, протягивала руку, точно слышала.
Сергеич говорил еще что-то, а с качелей доносился смех Анки, и ее длинные ноги блестели на солнце, и Сергеич все говорил, а запало в голову только одно: «Хватай ее!» Легко такое желать…
С корпуса, где кончалась его ученическая пора, Алешу определили в бригаду молодого шефа со странной фамилией Куцуруп. Был он маленький, неказистый, но пообещал, когда знакомились:
— Если что, рассказывай… Я помогу.
А этого не расскажешь, никакой Куцуруп тут не поможет. Недели шли, месяцы, ничего не забывалось. Забыл, когда спалось, как все люди спят…