Избранные произведения в 2 томах. Том 1
Шрифт:
— Ничего… Может быть, я тебе нужен?
— Не нужен.
— Ну, не спеши…
— А чего ждать? Пока соседи увидят? Тебя обсмеют. А меня за тебя же, несчастного, будут жевать да грызть, пока не сведут со света. А мне жить надо! Жить.
— Я не просто так… Анечка…
Но калитка уже захлопнулась, звякнула щеколда, и под этот ржавый звяк он беспомощно крикнул еще раз:
— Аня!
А что он хотел сказать ей? Что на всю слободку наплюет, если ей нужна его помощь? И спросить хотел… Что? Это ведь неправда, будто… ну, про ребенка… Это она нарочно
Правда. Анкина мать, «голуба», ласково улыбается, очень уж ласково, а уж он-то, Алеша, знает, что чем дело хуже, тем она светлей улыбается. А Сергеич вдруг снова запил…
Алеша стоит, уткнувшись в калитку лбом.
Наконец поднял голову и подумал: а хватит ли у него силенок посмеяться над слободкой? Он оглядел небо, будто искал там ответа, и снова увидел еще сухую тучу дуба. Она зазеленеет позже всех, но зазеленеет… обязательно зазеленеет, потому что крепкая…
Хорошо быть таким крепким. Каждый год слобожане подрубали дубу корни, чтобы не тянул влагу из их грядок. Высохнет — можно свалить, зелентрест не оштрафует. А дуб все зеленел, будто смеялся над людьми с их топорами…
Долго еще стоял Алеша под деревом своего детства, а Степан сидел на траве под окном богминского особняка и слушал…
В комнату к Наде заглянула старшая сестра, спросила:
— Плачешь? Выросла! По-другому плачешь…
— О! — сказала Надя с усмешкой в голосе. — Ты даже не подозреваешь, как я выросла! Чего Анка Распопова вернулась в слободку, знаешь? У нее ребенок будет… Вот какие мы уже большие! Она здесь тоже плакала сегодня…
— Хо-ро-ша!
— Это я хороша! Я ее сейчас Сучковой продала… Сучкова явилась вроде бы постного масла занять, с бутылкой… Но я-то знала, зачем она пожаловала! Об Анке разузнать… И я ей помогла! Потому что Анка — моя соперница… Вот!
— Ну и что?
— Вера!
— Выйди-ка ты, Надька, из детства, если и правда выросла!
— Из детства? Нет, это не так называется… Это знаешь что?
— Что?
— Подлость!
— И не устраивай театра.
— Вера!
— Ты святая, Надька! Но учти, что и святым кое-что требуется. И дом и дети…
«Святым еще больше надо, — согласился Степан. — Святые по небу летают. У них потребности выше».
— Рано или поздно, — говорила Вера, — кто-то должен унаследовать папино дело, папин кабинет. Лучше поздно, конечно, но ты сама понимаешь…
— Почему же ты не вышла замуж?
— Жениха себе не сошьешь…
— Значит, папино дело?
— Алеша сумеет, наведи его на эту мысль, глупая…
«Это мне, мне, мне, — слушая, шептал про себя Степан. — Меня в училище примут… Там тоже небось нужны отдельным, некоторым, автомобильные части… Раз-два — и диплом в кармане… И — в папин кабинет! А в папином кабинете я кому хочешь зубы вырву!»
— Сказала Сучковой, и правильно! — доносился из форточки голос Веры. — За
— Не на жизнь, а на смерть? — засмеялась Надя.
— Да!
— У меня есть жених.
— Где?
— Под забором у нас сидит который вечер! Хочешь, сейчас ему объявлю, что иду за него?
Степан перестал дышать.
А когда Надя выскочила на крыльцо, он уже стоял у калитки. И видел всю ее, потому что она зажгла над крыльцом свет..
— Степан! — крикнула она на всю лужайку сквозь слезы.
— Я, — тихо ответил он.
Надя зябко поежилась, подтянула кофту на плечи, свела рукой концы воротничка под горлом.
— Хочу дать тебе испытание, — сказала она.
— Любое.
— Сломай свой гараж гутаповский. К черту!
Прикатили еще два племяша — совсем не такие, какими Алеша ожидал их увидеть. Сын железнодорожного сигнальщика с лесного разъезда, Миша, был рыхловат, а вскорости обещал и вовсе огрузнеть и смущался, как девушка, на которую обращают внимание из-за обилия телес.
Алеша сказал ему, что вкопает турник, чтобы Миша по утрам сгонял жиры.
— По-моему, у вас для этого и местечка не отыщется, — заметил Миша, оглядывая двор.
В блескучих глазах его затаился намек. Не так-то прост был этот тихий и неповоротливый Миша. Он глотал какие-то снотворные таблетки.
— Айда к нам на стройку, — позвал Алеша. — Там каждая таблетка полтонны весом. Знаешь, как будешь спать? Только голову на подушку, и придавило!
— Летом у меня экзамены, — серьезно ответил Миша.
— Всего год потеряешь.
— Жалко.
— Боишься, в армию заберут?
Но Миша объяснил, что его в армию не возьмут: барахлит сердце.
— От распущенности, — жестко упрекнул Алеша.
— И не от распущенности; а наследственное. У меня мама больная. Она и сейчас в больнице.
Он часто ездил на телеграф, заказывал тот районный городок, где она лежала, и часами ждал ответа.
Иван Сучков был дылдак. Баскетбольный юноша. За два метра ростом. Мохнач от страха жался к конуре и подолгу облаивал его с тыла. А может, из-за очков. Иван носил очки в металлической тонкой оправе, как главный бухгалтер.
— А отчего у тебя глаза-то? — спросил Алеша.
— Читаю по ночам. Тихо. Думать — одно удовольствие. Я люблю одиночество. Удовольствие, когда один и тихо.
Он жил в большой крестьянской семье и долго, наверно, ждал в кровати, пока угомонятся старые и малые, уйдет гармошка с улицы и можно будет вынуть книгу из-под подушки.
К жизни Иван относился трезво. У него все было размечено. Окончит институт, займется индустриализацией сельского хозяйства.
— Механизацией, — как-то поправил Коклюш.
— Механизация — пройденный этап. Индустриализацией.
Батя слушал его немногословные рассказы о родственниках, о родном селе. И больше всего почему-то поразило его вдруг наличие там парикмахерской. Он вспомнил, что в былые годы тамошним болотным мужикам негде было постричься и они заплетали бороды в косы.