Избранные произведения в 2 томах. Том 1
Шрифт:
— Потому что он никуда не ездил.
Удивительно, каким неуступчивым становился я в такие минуты перед неправдой, даже когда можно было уступить хотя бы Гуле. В этой неуступчивости было мое «я», выстраданное в раздумьях и сомнениях.
— А я бы на твоем месте сняла картину о том, как старик возил яблоки в Москву, — беззаботно сказала Гуля.
— Картину можно снять, — согласился я, — и назвать ее «Фантазер».
— Почему?
— Он придумывал бескорыстно.
Не то чтобы мне хотелось теоретизировать, но эта мысль показалась мне интересной, почти открытием. А рядом стояла Гуля. И, храбрея от своего превосходства
— Была война и никак его не коснулась… Это обидно. Даже старикам… Понимаешь? И родилась легенда. Добрая легенда. Героическое время обрастает легендами, как земля травой после дождя…
Мне казалось, что я говорю и насмешливо и задушевно, но Гуля спросила меня со взрослой прямотой:
— Все равно, по-твоему, он просто враль?
— Ну нет, — возразил я, защищая старика. — Не враль. Сидит старик у самовара и сочиняет сказки.
Я вспомнил про себя, о чем думалось мне, пока старик рассказывал, а я слушал. О тоске по тому, чего не случилось в жизни, о мечте, которая всегда богаче жизни, о подвиге — смысле человеческого призвания, но редко — факте бытия. Это всех касалось. И меня тоже.
— Что же ты замолчал?
— Так.
Поезд стоял. Полутемную ночную платформу пересекал здоровяк в халате, волоча нелегкий мешок к подножке нашего вагона. Видно, поезд не собирался стоять долго, и он спешил. Плечистая проводница наклонилась прямо с подножки к мешку:
— А ну, покажи.
Здоровяк быстро открыл мешок, завернув его края, и мы услышали мурлыкающий голос:
— Хорошие яблоки.
Он помог проводнице вскинуть мешок на подножку, втолкнуть в дверь и отошел, пересчитывая деньги, а я сказал Гуле:
— Вот как, между прочим, возят яблоки в жизни.
— А я…
— Не уговоришь. Стоп.
— А я хочу верить старику, — не сдавалась Гуля.
— Дети любят сказки, — сказал я зло.
Сам не знаю, может быть, из-за старика я взял перед дипломом такую легкомысленную, на первый взгляд, тему для своей курсовой работы: «Артисты на фронте». Я хотел построить сюжет на факте и для этого искал факт, встречаясь с разными людьми и просматривая километры военной хроники.
Однокурсники, встречая меня в коридорах института, посмеивались:
— Воюешь?
— Воюю.
В тот день мне осталось прокрутить коробок десять разных лент, извлеченных из военного архива. Мы с механиком даже не ходили ужинать, запасшись, как на фронте, сухим пайком.
Я жевал булку, сидя в маленьком зале, давил окурки о дно круглой жестяной коробки для лент, по традиции заменявшей пепельницу в рабочем кинозале, и смотрел на экран.
Да, фронтовые операторы снимали без липы. Земля черными пятнами, черными брызгами разлеталась по белому, будто выгоревшему полотну. Падали бойцы, иные — чтобы никогда не встать. Это была настоящая атака, только немая, потому что снимали, не записывая звука.
Изображение косило, мелькали грубые склейки. В коробках хранились ленты, собранные из забытых всеми обрывков, обрезков, без монтажа, невпопад, но, согласно пометкам, имевшие отношение к выступлениям актерских бригад на передовых позициях. Короткие кадры фронтовых концертов под открытым небом, немые следы стихов и песен.
Я был терпелив и верен себе в поисках, я все думал: а вдруг самый последний кадр таит в себе клад… Наверно, я мог поспорить с терпением золотоискателя.
Я уже видел, как пели знаменитости
Сейчас я смотрел на Шульженко. Тихой рукой она снимала кисейный платок с плеча, и губы ее складывали слова, которые я шептал:
Синенький скромный платочек Падал с опущенных плеч…Перед тем как смотреть хронику, я прослушал и выучил много старых песен и понимал, что слушали бойцы.
Ты говорила, что не забудешь Радости тех наших встреч…Вдруг исчезла, сделав поклон, Шульженко, промелькнуло пятно с размытыми краями, и на выбеленном экране, как это было уже не раз, возникли обгорелые избы, какая-то застекленевшая береза возле них, белая и хрупкая. Под березой стоял грузовик, неподалеку от наполовину закопанного в землю орудия. Длинный борт грузовика был откинут, в нем виднелись ящики. Несколько ящиков стояло на снегу, и вокруг них, держась друг за друга, хохотали бойцы.
Все это происходило в неправдоподобном, беззвучном мире, но я словно слышал хохот и даже сам стал улыбаться. Так они смеялись… Один откинул голову, прижав ладони к груди… Другой согнулся, будто не хватало сил стоять.
У третьего от смеха слезы блестели на глазах. А в руке — яблоко.
Да, у ног артиллеристов, на снегу, стояли ящики с яблоками. Боец в дубленке бросал яблоки товарищам, а те ловили и, смеясь, стучали яблоками друг о друга и впивались в них зубами. Но не тут-то было.
А этот пытался отогреть яблоко дыханием. Дышал на него, зажав в ладонях. И кусал, от усилия прикрыв глаза… И опять дышал.
Зато я не дыша сидел с куском булки в зубах.
Бойцы уже не хохотали, хотя следы смеха еще не стерлись с их лиц, оставили выражение радости от недавнего веселья. Но что-то случилось.
Все смотрели в сторону.
Оператор не спеша перевел туда камеру. Стало и мне видно, куда смотрели все.
Под надломленной зимней березой стояли три фигуры в шапках с опущенными ушами, в полушубках, из-под которых торчали халаты. Стояли три узбека. И один из них безмолвно плакал. Он улыбался, стесняясь своих слез, но они ползли по жестким складкам кожи, по морщинам, скапливаясь в мелких глазах и выкатываясь из них. Оператор снял крупным планом лицо человека, и я узнал его. Это был мой знакомый чайханщик. Это был старик. А рядом с ним стояли Адыл и Мансур, в существование которых я вовсе не верил.
Крепкий боец подошел к старику. Что-то сказал ему. Что? Никогда не узнаешь, не услышишь. А боец спрятал яблоко под перетянутую ремнем дубленку и неуклюже обнял старика…
Лицо старика стало еще крупнее, и… пленка лопнула.
— Леша! — крикнул я в микрофон киномеханику. — Обрыв?
— Не-е, — спокойно ответил Леша. — Всё.
Я снова попытался крикнуть в микрофон:
— Ле… — но голос не сразу меня послушался. — Леша! Повтори.
— Шульженко? — по-деловому спросил меня недовольный Леша. Ему уже надоело крутить.