Избранные произведения в 5 томах. Книга 2: Флейта Аарона. Рассказы

Лоуренс Дэвид Герберт

— Да, — проговорила она вдруг, все еще не глядя на него, — если вы хотите.

— Хочу, — сказал он, не отрывая глаз от ее лица, которое она старалась спрятать.

— Когда и где? — спросил он.

Она опять сидела молча, точно в борьбе с собой. Наконец, взглянула на него долгим, темным, странным взглядом, который не понравился ему.

— Ведь вы не требуете чувств и не хотите, чтобы я говорил вам о них? — сказал он.

Ироническая усмешка пробежала по ее лицу.

— Нет, я знаю этому цену, — сказала она с удивительным хладнокровием, — и ничего этого не хочу.

— В таком случае?..

Она продолжала сидеть,

уставившись на него расширенными, странными глазами. Ему было неприятно.

— Что вы думаете увидеть во мне? — спросил он, улыбаясь.

Она опять отвернулась от него, и опять лицо ее потемнело.

Он ждал.

— Может быть, мне уйти? — сказал он, наконец.

— А вам этого хочется? — спросила она, все еще отворачивая от него лицо.

— Нет, — ответил он.

Она опять замолчала.

— Куда мне придти к вам? — сказал он.

Она помолчала минутку, затем сказала:

— Я пойду в свою комнату.

— Я не знаю, где она.

— Я вам покажу.

— И я приду к вам через десять минут. Через десять минут, — подчеркнул он еще раз.

Она встала и вышла из комнаты. Он последовал за ней до дверей ее спальни. Когда она, взявшись за ручку двери, взглянула на него, он низко наклонил голову. Потом, взглянув на часы, вернулся в гостиную.

Там он стоял, расставив ноги и заложив руки за спину, неподвижный и уверенный в себе, выжидая назначенного срока. Минуты текли. Он взглянул на часы — прошло ровно десять минут. В это время он услышал шаги и хлопанье дверями, и решил подождать еще пять минут. Когда они истекли, он прошел прямо в ее комнату. Вошел и запер за собой двери. Она лежала в постели, повернувшись к нему спиной.

Она показалась ему странной, — не такой, какой он ожидал. Лежа в его объятиях, она похожа была на ребенка, тогда как обыкновенно в ней чувствовалась вполне зрелая женщина. Она прижималась к нему, как сестра. Да, как юная сестра или как ребенок, — и это приводило его в беспокойное недоумение. Даже в самое темное, глубокое мгновение страсти она казалась ребенком, лежащим в его руках. Но он чувствовал, что этот ребенок каким-то непонятным, но несомненным образом издевается над ним. Каким-то непонятным и странным образом, с слепым упорством глубочайших слоев своей женской природы, она противилась ему. Он знал, что эта женщина — не для него. Да, теперь он знал это.

Когда, после долгого сна, он проснулся и пришел в себя, на улице ложились уже первые тени вечера. Он вскочил и посмотрел на часы.

— Четверть пятого, — сказал он.

Она взглянула на него широко открытыми глазами, но ничего не сказала, а продолжала смотреть на него все с тем же странным, ненасытным детским любопытством в глазах. Он стал быстро одеваться. Она все смотрела на него, не произнося ни слова.

Когда он оделся и наклонился над ней, чтобы проститься, она обвила его шею руками, которые казались теперь необычайно хрупкими. Целуя ее и чувствуя эти хрупкие руки на своей шее и пряди ее волос на своем лице, он еще раз ощутил ее неодолимую силу. Ему хотелось уйти. Ему хотелось поскорее освободиться от этих рук, объятий, волос, от ее любопытства, от ее странной, ненавистной силы.

— Приходите еще, — шепнула она на прощание.

Ему трудно было представить, что эта та самая женщина, которая так молчаливо сидела за чаем у Алджи и поразила его тогда своей сдержанностью.

— Приду! Теперь прощайте!

Он еще раз поцеловал ее и

вышел из комнаты. Быстро схватив свое пальто и шляпу, он выбрался на улицу.

Он вышел на Понте-Веккио. Окна ювелирных магазинов уже сверкали огнями. Ему хотелось есть, и он решил зайти в лавочку, где можно было перекусить на ходу и выпить вина. Он проглотил несколько маленьких бутербродов и несколько стаканов марсалы и не знал, что делать дальше.

Он опять вышел на улицу. Уже темнело и в городе загорались огни. Он чувствовал себя совершенно опустошенным. Мозг его точно высох, а зоркость сознания притупилась. Его томило нервное беспокойство и, казалось, что у него в кармане лежит письмо от сэра Уильяма Фрэнсиса. Сэр Уильям в письме опять поддразнивал его по поводу провидения, в которое он будто бы верил. «Я буду очень рад услышать что-нибудь о вас и узнать, как обошлось с вами с тех пор, что не виделись, ваше благосклонное провидение, — надеюсь, оно не оказалось для вас роком».

Аарон повернул назад и направился к почте. Там он купил лист бумаги и сел за столик, чтобы написать ответ. Было очень трудно писать в таком состоянии, когда сознание его словно померкло и он едва мог держать в руке перо. Однако писать было необходимо. И вот как раз в эту минуту, когда все его способности были приглушены и притуплены, он написал самую большую, самую глубинную правду: «Я не хочу, чтобы рок или провидение были ко мне благосклонны. Я не хочу любви и доброты. Я не верю в гармонию и любовь. Я верю в борьбу — и ни во что больше. Я верю в борьбу, которая проявляется всюду. И если дело касается женщины, — я признаю только любовный поединок, хотя бы мне было суждено оказаться в нем побежденным. Я хочу, чтобы мир меня ненавидел, потому что не могу вынести и мысли, чтоб он меня любил. Ибо из всех вещей на свете любовь — самая убийственная для меня, особенно, если она исходит из такого отвратительного мира, как тот, в котором мы живем…»

Такое письмо предстояло получить бедному сэру Уильяму. Но в сущности оно было адресовано Аароном самому себе. Но не так ли всегда бывает со всем значительным, что мы пишем, — как в письмах, так и в книгах?

Письмо разрядило напряженность его душевного состояния. Аарон почувствовал возможность вернуться домой. Он шел и радовался, что тут же, во Флоренции, поблизости от него, находился Лилли и что в трудную минуту можно к нему пойти. Он думал и о том, что есть у него еще на свете Лотти, и сердце его горело по отношению к ней острой горечью.

Он вернулся к себе в комнату и лег, хотя было еще рано. Лежать в своей прохладной постели, одному, — какое это блаженство, какая свобода!

XIX

Клеопатра, но без Антония

Проснувшись утром, Аарон почувствовал себя лучше, но все еще не вполне самим собой. В нем жило острое чувство враждебности к маркизе. Ему казалось, будто его укусил скорпион, — и инстинкт пробуждал в нем ненависть к ней. Вместе с тем, он отгонял от себя это чувство. Он помнил слова Лилли о том, что человек должен быть одиноким, принадлежать себе и никому больше. Под влиянием Лилли он старался не поддаваться своим страстям, не поддаваться ненависти к маркизе. Да, да — она тоже борется со своей судьбой. Он ей искренно сочувствует. Нет, он не станет ее ненавидеть.