Избранные произведения в 5 томах. Книга 2: Флейта Аарона. Рассказы
Шрифт:
Аарон проснулся среди ночи с ощущением тяжести и с бьющимся сердцем. Он сделал усилие, желая вспомнить свой сон, но как только восстановил в себе первые жуткие образы, тотчас же поспешил их забыть.
Он долго лежал в темноте с открытыми глазами, то размышляя, то бездумно предаваясь произвольному потоку несвязных мыслей, возникающих в воображении в том состоянии оцепенения, которое нельзя назвать ни сном, ни бодрствованием. Под утро Аарону все-таки удалось заснуть и он проспал до девяти часов.
На дворе стоял яркий солнечный день, но Аарону не было до этого никакого дела. Он лежал неподвижно и думал. С гибелью флейты его навязчиво преследовала мысль
Аарон усилием воли концентрируя ум и воображение, стал строить планы на будущее, которые могли бы прочно связать его жизнь с судьбой его необыкновенного друга.
Лилли — особенный человек, думал Аарон. Несмотря на ум и неотразимое обаяние, которыми он так щедро наделен, редко кто способен вызывать к себе такие враждебные чувства, такую неприязнь как именно он. Да, он создан на особый лад. Аарон представил себе смуглое лицо Лилли, с резкими чертами, как бы таящими в себе скрытую, но постоянную готовность нападения, его широко расставленные глаза с прямым и самоуверенным взглядом. Эта внутренняя защищенность, эта твердая уверенность в себе казалась стержнем всего его облика, которым он как бы говорил: ничто извне не может коснуться меня помимо моей воли и безнаказанно.
В душе Аарона происходила борьба. Он чувствовал, что поставлен перед необходимостью выбора. Дело шло, конечно, не о выборе между жизнью и смертью, но все же об очень серьезном внутреннем шаге: о выборе между своей собственной дороге в мире и привязанностью к непостоянному, но всегда уверенному в себе Лилли. Выбор… — но может ли быть речь о выборе в данном случае? Что может дать ему мир? Музыкальную карьеру и успех в ней, если он захочет, — и ничего больше. Аарон хорошо знал, что достаточно ему смириться и сделать кое-какие уступки вкусам широкой публики, как она создаст ему успех и обеспечит деньги. Но ведь для этого надо слишком многим поступиться… И если уж все равно поступаться собой, то не лучше ли сблизиться этой ценой со столь привлекательным, несмотря ни на что, человеком, как Лилли, чем склониться перед звериным ликом публики-толпы. Да, Аарон готов подчиниться, но только не женщине, не идее и не толпе. Если надо наложить цепи на свою независимость и подчинить себя чему-то помимо собственной воли, то он готов лучше подчиниться своенравной и столь непохожей на других личности Лилли, чем кому бы то ни было другому. Аарон должен был сознаться себе, что этот странный человек имеет над ним какую-то неизъяснимую, но несомненную власть.
В то время, как Аарон лежал так, взвешивая представлявшиеся ему возможности, ища выхода из того тупика, в котором он себя так ясно почувствовал после взрыва бомбы, и утешая свое сердце горькой усладой воображаемой покорности своему герою, — этот герой постучался к нему
— Я пришел спросить, — сказал он вместо приветствия, — не захотите ли вы прогуляться со мною за город: сегодня такой прелестный день. Я боялся, что вы уже давно убежали на волю. А вы до сих пор валяетесь в постели, как женщина, которая собирается родить. Вы здоровы?
— Да, вполне здоров, — ответил Аарон.
— Горюете о своей флейте? Бросьте! Найдется другая. Вставайте-ка скорей!
Лилли отошел к окну и стал глядеть на реку.
— Мы уезжаем в четверг, — неожиданно сказал он, после недолгого молчания.
— Куда? — вздрогнув, спросил Аарон.
— В Неаполь. Мы наняли там небольшой домик на зиму, в деревне, неподалеку от Сорренто. Мне надо засесть за работу: ведь зима надвигается. Я рад возможности забыть все и всех и жить самым ограниченным кругом впечатлений. Чего ради гоняться за жизнью, когда она в нас самих; по крайней мере, иллюзия её.
Аарону стало как-то не по себе.
— Долго ли вы намерены прожить там? — спросил он.
— Нет, только зиму, не дольше. Я бродяга по крови, перелетная птица. Мне нужна перемена мест. Полагаете ли вы, что кукушка, когда она зимует в Африке, все та же самая птица, как и тогда, когда она кукует весною в Англии? Я думаю, что ей и самой с трудом верится, что она то же самое существо. Так и я. Я знаю, что должен перемещаться то на север, то на юг. Такова моя природа. Не могут же все люди иметь совершенно одинаковые потребности.
Аарон помолчал. Глубокое разочарование овладело им.
— Эту зиму вы собираетесь провести один?
— Хотел бы прожить ее в тесном одиночестве с Тэнни. Но кругом всегда вьется столько людей…
— А на будущий год какие у вас планы?
— Не знаю… Может быть, удастся уехать куда-нибудь в далекие страны. Мне хочется испытать какой-нибудь совсем новый образ жизни. Какой-то период жизни во мне закончился, и было бы нелепо искать его продолжения. Я презираю всех этих искателей и ненавижу всякого рода искания.
— Вы говорите о тех, кто старается обрести новую религию? — несколько насмешливо спросил Аарон.
— Да о тех, кто ищет религию или любовь, — одним словом, всего того, что стало болезнью человечества.
— Не-не знаю, — протянул Аарон. — Быть может, напротив, отсутствие любви и религии нужно считать болезнью.
— Но большинство людей не найдет в этом никакого смысла. Им нужно видеть перед собою цель и награду.
Лилли желчно рассмеялся. Аарон тем временем успел одеться, они вдвоем вышли на улицу, сели в трамвай и поехали за город.
Спустя час оба друга сидели на осеннем солнышке возле маленького трактирчика и пили красное вино. Был полдень. На стройной колокольне на противоположном берегу звонко и протяжно пробили часы. Была самая драгоценная пора дня, час полуденного покоя, когда мир и чувство взаимного единения опускаются на человека и природу.
Аарон взглянул на Лилли и увидел в его глазах то же странное, как бы отсутствующее выражение, какое бывает у отдыхающего животного, когда оно лежа жует свою жвачку и ощущает себя совершенно слитно со всем окружающим. Это выражение не похоже на выражение счастья — в нем светится нечто другое: бодрое наслаждение покоем и удовлетворенное ощущение своей значимости. То же бывает и у собаки, когда она растянется на солнце, зажмурив один глаз и мигая другим; вы прочтете в нем не пассивность, а напряженное, внутренне-деятельное упоение тем, что она являет собою средоточие некоего собственного, только ей присущего мира.