Избранные произведения в двух томах (том первый)
Шрифт:
И тут завязался у нас торопливо-восторженный разговор о грузинском театре, о Малом театре, о МХАТе.
Александр Анатольевич оказался записным театралом. Несколько лет он проработал инженером на Колхидстрое и, постоянно бывая в Тбилиси, как говорится, не выходил из театра.
Из передней Вульферт ввел меня в комнату. Я покосился на стены: старинные гравюры, акварели. «Моего» портрета не видно. И за интересной беседой я чуть не забыл, зачем и пришел. Наконец я раскрыл свой портфель, вынул из него фотографию и переложил к себе на колени. Затем обратился к Вульферту:
– Простите, Александр
И с этими словами показал ему фотографию.
– Так это же наш Лермонтов! – вскричал Вульферт.- Откуда он у вас?
– Так это действительно Лермонтов? – удивился, в свою очередь, я.- Неужели он цел? Покажите!
– А я не спросил вас даже, зачем вы зашли, и замучил своими восторгами. Объясните мне, ради бога, откуда у вас фотография!
Я объяснил.
– Восхитительная история! – поражается Вульферт.- Сейчас настанет конец вашим поискам. Портрет где-то здесь, в этой квартире. Дед мой очень ценил его и, даже когда жертвовал свою библиотеку и рукописи в Исторический музей, с портретом не захотел расставаться. Кстати, вот фотография деда. А это вот прадед. Рядом с ним прабабка моя, Надежда Владимировна, сестра Николая Станкевича. Другая сестра была замужем за сыном Михаила Семеновича Щепкина. У деда хранился где-то портрет Михаила Семеновича, но теперь я не знаю…
Итак, я попал в дом к москвичу, предки которого были связаны со Станкевичем – выдающимся русским мыслителем, с великим актером Щепкиным.
– Погодите, сейчас покажу вам Лермонтова,- сказал Вульферт.
Он заглянул за шкаф. На шкаф. В шкаф. Под шкаф. За ширму. Пошарил за письменным столом. Потом отодвинул диван, сундук в передней…
– Странно! – проговорил он.- Портрет довольно большой, в хорошей овальной раме, писан маслом и, к слову сказать, недурным художником. Ума не приложу, где он. Очевидно, мама его куда-то запрятала…
Давайте условимся так: через несколько дней моя мать, Татьяна Александровна, приедет из Крыма. Мы с ней отыщем портрет, и я вам сразу же позвоню.
Я записал ему свой телефон и ушел, оживленный приятною встречей.
«ВЫ НЕ РАССТРАИВАЙТЕСЬ…»
Прошло две недели. Наконец Вульферт звонит.
– Вы не расстраивайтесь,- предупреждает он с первых же слов.- С портретом произошла маленькая неприятность, и я в результате чувствую себя виноватым перед вами за то, что невольно вводил вас в заблуждение. Мне прямо не хочется говорить, но портрет, к сожалению, уже не в наших руках и, боюсь, не погиб ли…
Я не мог вымолвить слова.
– Пять лет назад,- продолжал Вульферт,- когда мы переезжали из Николо-Песковского в новую нашу квартиру, моя мать отдала этот портрет одному человечку за совершенный бесценок. Это паренек, по имени Боря; раньше он служил в лавке старинных вещей на Смоленском рынке, у старика антиквара. Мама заходила иногда в эту лавку и видела там этого Борю. Потом он раз или два приносил что-то к нам на квартиру и присмотрел для себя овальную раму от лермонтовского портрета, просил продать ему, но мама отказывалась. И вот в день переезда он снова появился у нас и пристал… ну, прямо с ножом к горлу: продайте ему эту раму! Мама отдала ему раму, потом спохватилась:
оказывается, он унес ее вместе с портретом.
– Как фамилия этого Бори? – спрашиваю я.
– К сожалению, мама не знает.
– А почему вы говорите, что портрет мог погибнуть?
– Да ведь, очевидно, этот Боря не представляет себе, что в его руках Лермонтов,- отвечал Вульферт.- Татьяна Александровна ему ничего не успела сказать. А после этого случая она его не видала… Я очень жалею, – заключил он, – что так получилось. Но если мы что-нибудь узнаем случайно об этом портрете, я вам позвоню.
Мы попрощались. Мне показалось, что я узнал о гибели друга.
Потеряны следы. Нить поисков оборвана. Смоленского рынка нет. Лавки древностей нет. Старика антиквара нет. Фамилия Бориса, купившего этот портрет, неизвестна. С момента продажи прошло целых пять лет. Пять лет назад портрет купил в Москве некто Борис. Это все, что я знаю. Увы! У меня слишком мало данных, чтобы продолжать дальнейшие поиски.
Однако если этот Борис не знает, что купил Лермонтова, то портрет не обнаружится сам. На это надеяться нечего. Портрет нужно искать, искать упорно, настойчиво! Если у меня мало данных, чтобы продолжать мои поиски, значит, надо собрать эти данные. И, прежде всего, порасспросить Вульфертов об этом бесфамильном Борисе.
Я отправился к Вульфертам.
На этот раз меня встретила немолодая, но статная черноволосая женщина с умными серо-голубыми глазами.
– Знаю, знаю все! – отвечала она с живостью, как только услыхала мою фамилию.- Саша мой мне все рассказал. «Приходил,- говорит.- Так интересно мы с ним поговорили». Я как узнала, что он начал прямо с театра, так ему и сказала: «Ты его, верно, заговорил до смерти, он больше к нам не придет!» Я и то удивляюсь, как вам не противно с нами водиться,- продолжала она, жмурясь с шутливым неудовольствием.- Ведь с этим портретом я и сама себе места не нахожу, а уж будь я в вашем положении, я прямо с ума бы сошла!
– А как,- спрашиваю,- унес Борис эту раму?
– Да очень просто! – смеется Татьяна Александровна.- Взял подмышку да и понес. Она не тяжелая… И откуда он тут вывернулся, никак не пойму,- недоумевает она.
– Нагрузили, значит, машину полную, а Саша куда-то побежал и все деньги унес. Шоферу платить нечем. И вдруг тут этот Борис, эдакий вертлявенький, белобрысенький, шепелявенький: «Отдайте мне рамощьку жа пятьдещат!»- «Да ну вас совсем! – говорю.- Берите!» Он сунул мне деньги и унес. Хватилась – милые мои! – утащил вместе с портретом… Да вы не печальтесь! Сейчас напою вас кофе, а уж как горю помочь, мы придумаем…
В тридцать пятом году,- припоминает она,- Борис этот работал в Торгсине, на улице Горького, кассиром в колбасном отделе. Раньше-то он мне часто на глаза попадался, а с тех пор как портрет купил, канул как в воду: верно, боится меня. Ну, да ведь не умер же он! Вот встретила бы его – мигом бы к вам отрядила моего Александра, и достали бы вы портрет за милую душу… Да пейте же кофе, пока горячий!
Тут стало мне казаться, что все еще можно поправить: так успокоительно действовала певучая московская речь Татьяны Александровны, ее шутливый тон, ее радушное гостеприимство.