Избранные произведения в двух томах (том первый)
Шрифт:
– Всем хочется в Лермонтове!
И повернули все машины в село Лермонтове. Проехали по сельской улице, обогнули большой пруд, остановились во дворе дома-музея. А там, оказывается, и без нас много машин. Делегации из соседних районов и областей, ехавшие чествовать Белинского, тоже догадались по дороге завернуть к Лермонтову.
Входим в небольшие комнатки мемориального дома – в каждой толпа приезжих, слышны голоса невидимых экскурсоводов – объяснения дают в разных углах директор, работники музея, учителя… Вытягиваю шею, приподымаюсь на носках, стараюсь рассмотреть, что показывают,- ничего не разглядеть толком. Понимаю, что минут через
Тут я стал хлопотать, чтобы разрешили мне остаться в Лермонтове до следующего утра. Мотивировал свою просьбу тем, что все мои обязанности в Белинском исчерпываются правом посидеть в президиуме торжественного собрания.
Александр Александрович Фадеев послушал-послушал… и разрешил. Но тут же порекомендовал мне условиться с кем-нибудь из делегатов:
– Чтобы все-таки завтра сюда завернули, не забыли бы о тебе второпях!
Я подошел к писателям и каждого попросил заехать за мной на обратном пути. Застраховался! И, не подозревая того, на следующий день нечаянно повернул тем самым всю делегацию в село Лермонтове. Однако, как я потом выяснил, никто на меня за это не рассердился.
Наконец все уехали: наша делегация, гости из соседних районов и областей, делегация лермонтовских колхозников, директор музея, экскурсоводы, учителя… Уехал даже сельский милиционер. Все отправились на торжественное заседание в город Белинский. Я же был оставлен на попечение сторожихи и получил, наконец, полную возможность подробно все рассмотреть. Обошел все комнаты, погулял в парке по всем аллейкам, посидел на всех скамейках и часа через три отправился не торопясь к выезду из села, где возле белой церкви в небольшой часовне покоится прах Лермонтова.
Над часовней этой растет довольно высокий дуб, который посажен там, очевидно, из уважения к желанию Лермонтова, чтобы над ним темный дуб склонялся и шумел.
Сторожит часовню и водит по ней экскурсии сторож-колхозник лет примерно семидесяти.
Никогда и нигде еще не доводилось мне видеть и слышать такого экскурсовода! Он рассказывает о Лермонтове так живо, так подробно и достоверно, что кажется, он был командирован в ту эпоху и только недавно вернулся. Но при этом он не упивается знанием прошлого, не живет им. Нет! Лермонтов в его рассказе словно выдвинут из той эпохи, приближен к нам и будто стоит как живой рядом со сторожем.
Прежде всего старик поинтересовался, отстал я от делегации случайно или нарочно остался осмотреть лермонтовские места. Когда узнал, что «нарочно», видимо, был доволен и стал заключать условие с ребятишками, которые стояли за оградой и просили присоединить их к этой малолюдной экскурсии. Сказал им:
– Вы, ребята, мои условия знаете! Если кто из вас одно слово скажет, не стану разбирать, кто сказал: всех отправляю. Понятно? Будете находиться здесь до первого слова. И шапку оставляйте на улице. Идем к Михаилу Юричу.
Слова «к Михаилу Юричу» произнес, многозначительно понизив голос.
Входим. Посередине часовни благородный памятник из черного мрамора с золотыми словами: «Михаил Юрьевич Лермонтов». На левой грани памятника – дата рождения. На правой – дата смерти. А позади, слегка из-за него выдвигаясь влево и вправо,- памятники: матери Лермонтова – Марии Михайловне и деду – Михаилу Васильевичу Арсеньеву.
– Эти памятники,- поясняет мой вожатый,- ставила бабушка, Елизавета Алексеевна. Всех похоронила по очереди: мужа, дочь и внука. Сама померла последняя. Над ней памятника никто уж не ставил. Наследники больше интересовались имение к рукам прибрать, ограничились дощечкой на стене: «Елизавета Алексеевна Арсеньева… скончалась в 1845 году 85 лет…» Неправильно это! Хотя она и старая была, а все же не восемьдесят пять ей было, а по новейшим изысканиям и сведениям семьдесят два… Вы посмотрите пока памятники,- говорит он мне,- а я вниз спущусь, свет зажечь… А вы,- оборачивается он к ребятам,- ступайте!… Возле самого памятника – разговоры! Неладно так! Давайте…
Ребята оправдываются:
– Мы тихо будем… По условию…
– Вы уж много слов сказали поверх условия,- возражает старик.- Идите на улицу шептаться. Или уж точно: ни одного слова. Тогда оставайтесь…
Он спускается по винтовой кирпичной лесенке вниз. Вскоре оттуда показывается его голова, и он приглашает последовать за ним.
И вот – низкий свод склепа, и впереди – огромный черный металлический ящик на шести могучих дубовых подкладках, отделенный от пас черной оградой. Металлический черный венок висит в белой нише над гробом, и несколько зажженных свечей прилеплено под сводами в разных местах. И этот теплый свет в прохладном подземелье, и наше мерное дыхание среди могильной тишины еще сильнее заставляют чувствовать величие этой минуты.
– В этом свинцовом ящике,- произносит старик,- запаян другой гроб – с телом Михаил Юрича, и все это находится в таком самом виде, как было доставлено сюда с Кавказа, из города Пятигорска, весною 1842 года…
– Когда Лермонтова убили,- продолжает он, помолчав,- бабушка очень убивалася, плакала. Так плакала, что даже ослепла. Не то чтоб совсем ослепла – глаза-то у ней видели, только веки сами не подымалися: приходилось поддерживать пальцем…
Пишет она брату Афанасию: «Желаю похоронить внука Мишеньку возле могилы его матери, в родной земле». Отвечает: «Подавай на «высочайшее». Подала она. Вышло разрешение: «Доставить с наблюдением необходимых осторожностей». Ну, чтоб шуму не было никакого и перевозить чтоб в свинцовом гробу.
Прислал ей Афанасий этот ящик. Вызывает она слугу Лермонтова – Андрея Соколова, другого – Ивана Вертюкова и еще одного нашего тархановского – Болотина. «Он, говорит, вас любил. И вы тоже уважали его, ходили за ним, провожали в Петербург и на Кавказ, разделяли с ним опасности битвы. Я вам его доверяла живого. Теперь возьмите этот черный гроб, лошадей две тройки и денег сколько пожелаете. Ступайте в город Пятигорск, доставьте мне сюда моего внука Михаил Юрича…»
Отправила она их. Сколько времени проездили, не скажу точно, не знаю: возможно предполагать, что месяца два-три ездили, поскольку она их на распутицу глядя пустила. Дороги-то, сами знаете, какие были. Это теперь везде асфальт поналожен…
С Кавказа в ту пору на Пензу не ездили – она в стороне, а больше на Воронеж, Тамбов, Кирсанов, Чембар. Потом слышно – едут. Вышли мы все тут – глядим…- Он запнулся, потом поправляется: – Ну, мы – не мы! Нас-то в ту пору не было… Но все одно наши, тархановские. Те же мы – народ!… Вышли. И видать – едет к нам гроб черный на двух тройках и народу за гробом идет мгла. И все плачут!
Как подъехали ближе, бабушку навстречу выводят. Она: «Доставили?» Андрей Соколов вышел вперед: «Доставили». Она веки пальцами подняла: «Это что ж, говорит, Мишенька?» И отпустила.