Избранные произведения в двух томах. Том 1
Шрифт:
Ослепительно разверзлось небо над стеклянной крышей. Дрогнула земля под ногами. Кольнул перепонки могучий залп.
Снова салют.
И будто подстегнутая этим громом, еще круче закишела толчея на перроне.
Мимо пробегал солдат, навьюченный рюкзаком — «сидором».
— Что там? — схватил я его за обшлаг шинели.
— Дэ?..
Я показал на стеклянную крышу, дребезжащую от канонады.
— Нэ чув… — Он досадливо вырвал рукав из моих пальцев.
— Скажите, пожалуйста, какой город взяли? — Ма остановила раскрасневшуюся, в сбившемся
— А это какой вагон? — едва переводя дыхание, осведомилась та.
— Что взяли? — допытывался у бегущих людей Ганс.
Пожилой железнодорожник, спешивший к головному вагону с жезлом и путевкой в руке, обронил на ходу:
— Вену.
Снопы ракет взмывали над стеклянной крышей и тяжким грохотом обрушивались на нее.
Ганс улыбался — потрясенно и счастливо.
Уже месяц, как началось наступление на Венском направлении. Уже несколько дней оперативные сводки сообщали об уличных боях в Вене. И все же трудно поверить — Вена…
— Ну, — сказал я, — на этот раз мы их побили?
— Побили, — кивнул Ганс.
Но тотчас на его лицо набежала тень.
— Знаешь… — сказал он тихо, — они еще могут подняться.
— Кто? — не понял я.
Слишком уж сильно громыхало над нами, чересчур уж гомонили вокруг. А он говорил очень тихо. И я недослышал, не понял.
— Кто?
— Они… — повторил Ганс, пристально глядя мне в глаза. — Они еще могут подняться. Может быть, не сразу, но могут подняться… Я их знаю.
Скулы его напряглись, побелели. Четче обозначились морщины.
— Понимаешь?
Видимо, ему было очень важно, чтобы я это понял. Понял сейчас.
— И если они поднимутся, все будет сначала… — глухо продолжал Ганс. — Другой Гитлер, другой рейхстаг, другой аншлюсс… А это нельзя, понимаешь?
— Нет! — разозлился я. — Еще раз? Нет!.. Они не пройдут.
Полыхало над крышей. Размеренно гремели залпы.
— Не пройдут, — сказал Ганс. — Если вы будете здесь. А мы будем там. Если каждый будет на своем месте…
Он отвел взгляд, досадливо поморщился, закончил:
— И если будет меньше дураков. Заливистый свисток кондуктора донесся от головы поезда.
Зашипели тормоза.
Ганс шагнул — неуверенно, шатко — к ней, маме Гале.
Я отвернулся. Как тогда, много лет назад. Но теперь не от ревности и не от смущения, а потому что сейчас я не мог смотреть на мать: мне было жалко ее до боли, до слез.
Я смотрел на стеклянный свод вокзала, над которым взлетали, расцветали пышно и буйно, увядали и гасли огни.
— Когда же… — начала Ма, но договорить не сумела, осеклась.
— Галечка, это очень близко — Вена, — повторил Ганс.
Поезд медленно двинулся.
Он обнял меня — щека к щеке. Повернулся, вскочил на подножку.
Ма не пошла за вагоном, осталась на месте. Все равно Ма не смогла бы идти — она оперлась на мою руку, повисла на ней, и я даже не поверил, что такая гнетущая тяжесть может быть в этой маленькой женщине.
Мы только махали вслед.
Ганс тоже махал нам рукой, удаляясь.
И в какой-то последний момент, когда мы уже были так далеки друг от друга, я заметил — или, может быть, мне показалось, — как эта машущая рука сжалась в упругий кулак.
1965
Мальчики
Часть первая
Когда я, как говорится, стану человеком — буду сам зарабатывать свой хлеб, у меня будет свой угол, — вот тогда первым делом я заведу пса.
Потому что жизнью своей я обязан собаке.
То есть, конечно, своей жизнью я обязан родителям: отцу и матери. Отец мой, Прохоров Геннадий Петрович, был армейским капитаном. Мать, Прохорова Тамара Александровна, была военфельдшером. Поженились они на фронте, а после войны вместе с той частью, где служили, обосновались в городе Ашхабаде. Здесь-то они и родили меня.
А в ночь на шестое октября 1948 года произошло ашхабадское землетрясение. Город рухнул, погребя под своими камнями людей. В том числе моих родителей.
Вот так провоевали всю войну, и не тронули их пули, а уже при полном мире, тихой ночью, во сне придавила их упавшая стена.
Но как же уцелел и спасся, остался жив я сам? Ведь и я был в ту ночь вместе с ними, в той же комнате, спал в своей детской кроватке…
Ничего этого сам я, конечно, не помню — ровным счетом ничего: ни землетрясения, ни своих родителей, ни своего чудесного спасения. Ведь мне в ту пору еще и двух лет не исполнилось.
Но впоследствии одна женщина, приехавшая навестить меня в детдоме, рассказала мне все, а она это знала вполне достоверно, потому что была сослуживицей отца с матерью.
Она привезла мне гостинцев, всяких конфет и пряников, а потом, утирая слезы, поведала такую историю.
Будто в нашей семье была собака, овчарка по имени Рекс. Она, как и положено собаке, верно служила хозяевам, но больше всех любила меня, хотя я и был совсем маленьким, — она сторожила меня, когда родителей не было дома, приглядывала.
И вот в ту самую ночь, когда ашхабадские жители спали, а до толчка оставалось еще несколько секунд, собака услышала, как изнутри загудела земля (они ведь, животные, гораздо раньше людей такое слышат и раньше чуют беду), — и тогда она вспрыгнула на мою кровать, вцепилась зубами в рубашонку и одним махом выскочила в окно: оно оказалось открытым, потому что ночь была очень душна. И тотчас обрушился дом.
Так собака спасла меня.
Об этом удивительном случае, насколько я знаю, до сих пор рассказывают ашхабадцы.