Избранные произведения в двух томах. Том 1
Шрифт:
— Как там мама?
— Здорова, работает. Все хорошо… Вот просила передать.
Схватив пакет, Татьяна тут же его распотрошила, заглянула, пощупала, ахнула:
— Шаньги!.. С картошкой…
Тотчас белые зубы вонзились в черное тесто.
— Хочешь? — спросила она, протягивая мне.
— Нет, спасибо, — соврал я.
Робость одолевала меня. Я вдруг понял, что она не только красавица. Я понял еще, что эта девушка — моя сверстница, которую я знал голенастой девчонкой с потешной косицей, — неведомо как оказалась старше меня.
Мама Галя смотрела теперь на нас обоих, переводя взгляд с меня
Это не осталось незамеченным.
— А я выхожу замуж, — сказала Таня.
— Да? — радостно насторожилась Ма. — За кого же?
— Он военный, артиллерист. Герой Советского Союза.
— Да-а?.. — разочарованно протянула Ма.
— Но это пока война. А вообще он преподаватель.
Вот так.
В училище я немного занимался боксом. На моем счету уже было несколько поражений. Я уже имел представление, как это бывает: неожиданный удар в солнечное сплетение («Выхожу замуж»), и, когда сразу становится нечем дышать, а перед глазами плывут круга, но еще надеешься устоять на ногах, соблюсти защиту, тебе добавляют в бок и в челюсть («Герой Советского Союза… Преподаватель»), тут-то ты и оседаешь на пол…
Однако я устоял.
— У него нет руки, — сказала Татьяна.
Зачем она это сказала? Пожалела меня?.. Нет, не меня: вон как подернулись влагой глаза и нос покраснел…
— Его зовут Александром. Саша… Санька.
Татьяна посмотрела на меня с нескрываемой нежностью. Благодаря за то, что я тоже Санька.
Сейчас мне было, конечно, не до глубоких размышлений. Я еще не мог рассудить случившееся покорно и здраво, понять, что все кончилось так, как и должно было кончиться. Ведь я еще не знал, что почти всегда это кончается так. Я еще не знал, что первая любовь потому и называется первая, что она редко бывает последней.
Об этом я пока не думал.
Я лишь оглянулся на старуху, дежурившую подле лестницы… Эх ты, тетеря!
— Только вы не говорите маме. Ладно?.. — улещивала маму Галю Татьяна. — Я ей сама напишу. Позже… Вы ведь опять в Сибирь едете?
И хотя сейчас меня уже ничто не могло отвлечь, я на мгновение отвлекся. Я услышал вопрос. Заданный мимоходом, в неведении, по святой простоте…
Вопрос, от которого зависело счастье или несчастье двух других людей. Вопрос, который связывал прошлое и будущее либо разделял их навсегда. Вопрос, над которым, наверное, вот уже столько часов — долгий день, и бессонную ночь, и еще один быстротечный день — молча билась эта женщина. Моя мама.
— Да, — ответила она.
Поезд уходил вечером, в двадцать ноль пять.
Гансу дали машину — обшарпанный, горбатый, как черепаха, «ЗИС», — и он довез нас до Киевского вокзала.
Шофер извлек из багажника чемодан, поставил его наземь, снова сел за руль и укатил: должно быть, мы у него были нынче не последними пассажирами.
Я пригляделся к чемодану и вдруг понял, что этот чемодан мне знаком ровно столько же, сколько знаю я Ганса Мюллера, его владельца. С этим жалким чемоданишком явился он к нам когда-то в нашу квартиру на Рыбной улице. С ним отправился он на испанскую войну и вернулся оттуда. Он сопутствовал нам во всех эвакуационных кочевьях. И вот спустя много лет уезжает человек восвояси, а в руке у него все тот же неказистый чемоданишко, на два замка, с ремешком.
Посредине вокзальной площади, там, где в мирные лета цветет пышная клумба, сейчас стоял армейский грузовик, а вокруг него суетились люди.
В сумеречной мгле, чуть колеблясь на ветру, отливала серебром туго надутая колбаса аэростата воздушного заграждения.
Я поразился: с чего бы это?.. Зачем опять появилось здесь нелепое чудище, напоминающее о тех стародавних ночах, когда немцы бомбили Москву? Ведь теперь им до Москвы уж никак не достать…
Каюсь, меня до того озадачило это явление, что я даже позабыл, что рядом со мной Ма и Ганс, что пора к поезду, — я рысцой побежал к грузовику, где уже околачивалась целая толпа ротозеев.
— Давай!..
Это скомандовал пожилой толстяк с погонами младшего лейтенанта, стоявший на подножке грузовика.
Скрипнули тросы, завертелся барабан на грузовике. Тугая колбаса аэростата подпрыгнула, а потом плавно устремилась вверх. И тотчас же обнаружилось, что к аэростату прицеплено огромное полотно — оно тоже возносилось в небо, выше, выше…
И когда аэростат, уже подобравшись к облакам, стал величиной с кулак, сбоку, от парапета набережной, ударил ввысь луч прожектора.
В небе был Сталин. Седоусый, бровастый, строгий. В маршальском мундире, при всех орденах и регалиях. Подоблачный ветер парусом надувал полотно — грудь богатырски выпячивалась.
Бог ты мой, до чего высоко!.. Я придержал фуражку, которая чуть не свалилась с задранной моей головы.
— Стоп! Хорош… — скомандовал толстяк.
Прожектор погас. Вероятно, это была лишь проба.
Я побежал догонять своих.
Под застекленным сводом вокзала уже стоял поезд. Мы отыскали вагон Ганса.
До отправления оставалось минут пятнадцать. Народ валом валил на перрон. Кого тут только не было! Военные — те, кому еще предстояло некий срок воевать, и те, что уже отвоевались, в госпитальных бинтах, с костылями и без костылей. Штатский люд, отощавший, пестрый от заплат, но настырный, бойкий: кто возвращается к родным пепелищам, кто переселяется на жирные южные земли, кто просто так, мешочничает…
Проводники вагонов отбивались от напиравшей толпы, требовали билеты, но их никто не предъявлял, и, наверное, у большинства никаких билетов не было, все норовили проскочить зайцами да еще посмеивались: «Ваш нарком нашему задолжал…»
— Ты пиши, — попросила Ма.
— Да, я буду писать. — Ганс порывисто и цепко сжал ее локоть. — Знаешь, ведь это совсем близко — Австрия… Очень близко.
Как они тягучи и тягостны, эти последние минуты перед разлукой, когда то, что надо бы сказать, не выскажешь, а то, что можно высказать, все уже пересказано.
Я чувствовал себя как-то скованно. Я был мужчиной, и тем более я оставался единственным мужчиной в семье — это обязывало к сдержанности. Но ведь и мне было отчаянно жалко расставаться с ним, с человеком по имени Ганс Мюллер.
Не то чтобы я просто привык к нему, привязался за эти годы. Было нечто большее. У меня был хороший товарищ. Надежный товарищ. Который всерьез понимал товарищество и меня научил этому.
Товарищ уезжал. Ауф иммер. Навсегда.
— Да, я напишу… — повторил Ганс.