Избранные произведения в двух томах. Том 2
Шрифт:
Но город, о котором идет речь, — он живет нефтью.
Люди этого города либо ищут нефть, либо добывают нефть, либо гонят из нее нефтепродукты. Техникум в городе — нефтяной. Дом культуры — нефтяников, спортивный клуб — «Нефтяник». Газета называется «За нефть».
Здесь в конечном счете все зависит от нефти. Много ли денег выдаст банк на жилищное строительство. Будет ли в города свой театр. И сколько минут стоянки определят здесь скорому поезду Воркута — Москва.
Когда на дальней структуре из разведочной скважины вдруг вырывается нефтяной фонтан — об этом не только сразу же сообщают в геологическое управление и горком партии, но и звонят — иногда посреди ночи — родным и близким, поднимают их с постелей, а те, в свою очередь,
А когда из таежных глубинок идут безрадостные вести, когда скважины одна за другой дают воду, об этом тоже судачит весь город: люди, встречаясь в магазине либо на базаре, заговаривают о том, что пора, дескать, сматывать удочки и ехать куда-нибудь в Татарию или в Поволжье, где нефти — хоть залейся, а климат не в пример лучше. И на заборах, на фонарных столбах появляются объявления, писанные от руки: «Продается дом с хорошим участком», «Срочно продаеца мебель»…
Словом, о предстоящем геологическом совещании знал весь город. И весь город как бы притих в настороженном ожидании: что-то будет?
Ведь ни для кого не составляло тайны, что с нефтью дела плохи.
В фойе Дома культуры — колонном, увенчанном хорами — было темно и прохладно, как в церкви: верхнего света не зажигали. В простенках висели портреты членов и кандидатов в члены Президиума ЦК — из них половина портретов были новыми, еще непривычными взгляду.
С улицы тянулся народ. У гардероба не задерживались — там сиротливо висели на крюках лишь пара соломенных шляп да чей-то брезентовый пыльник с капюшоном — видать, глубинный гость. А так большинство явилось налегке: льняные просторные костюмы, трикотажные бобочки, вышитые украинские рубахи, сандалии. Конечно же для этого совещания определили не самое лучшее время — конец июля, когда, по обычаю, никаких совещаний не устраивают, когда народ гуляет в отпусках, да и те, которым еще не черед идти в отпуск, уже его предвкушают, и настроение у них недостаточно серьезное.
Но тем более все понимали, что если уж совещание решено провести в эту пору, — значит, нужда в нем крайняя, откладывать нельзя.
Подходили к столам, озаглавленным буквами алфавита, отмечались, получали по блокноту с тисненой надписью и по отточенному карандашу — традиционный заседательский гостинец.
Потом начинались рукопожатия, улыбки: «Ну как?» — «Да ничего». Собирались кружками, один кружок впритык к другому, густо, будто соты в улье; в каждой из ячеек — свой разговор, свое жужжанье, и все это сливается в один сплошной басовитый гул, как на полуденной пасеке.
Тут, естественно, шли в ход и последние, достигшие этих широт анекдоты, велись разговоры о путевках и плацкартах, об охоте и рыбалке, об уехавших своих женах и оставшихся чужих — вся эта обычная сезонная тематика; разговор перемежался хохотком, чирканьем зажигалок и спичек, но тем не менее был он сегодня приглушен, засурдинен, чувствовалась некоторая подавленность интонаций, и за легким отвлеченным трепом угадывалась общая тревога.
Это особенно отчетливо проявилось в тот момент, когда наискосок фойе, к двери, ведущей за сцену, в комнату президиума, прошагал Платон Андреевич Хохлов, главный геолог управления, доктор наук, лауреат. Сегодняшний докладчик.
Его отличала приметная походка, выработанная, очевидно, десятилетиями пеших скитаний по всяким нехоженым землям, а также и раздумчивых хождений по кабинету, — походка необыкновенно размашистая, сантиметров семьдесят в шагу. Он был достаточно высок, но его седая косматая голова казалась несоразмерно крупной даже для этого роста. Был он не лишен полноты, вполне извинительной в его годы. И все это вместе взятое делало его фигуру приземистой, коренастой.
Лицо Хохлова было мясисто и резко в деталях. То есть конечно же всякое лицо складывается из своих отдельных, положенных богом слагаемых. Но в этом лице каждая часть его как бы старалась самостоятельно и громко заявить о себе: вот лоб, а вот щеки, здесь нос, здесь рот. А это, как видите, уши. Его лицо было достаточно спокойно и твердо, лишь густые, кустящиеся вверх седые брови были сдвинуты больше обычного, что свидетельствовало о решимости.
При появлении Хохлова общий говор как-то враз приутих, все глаза обратились к нему. Он прошел сквозь толчею, короткими кивками отвечая на приветствия, но ни с кем не стал здороваться за руку, ни у одной из групп не задержался. Да и следует заметить, что никто не делал попыток его остановить, никто не лез с протянутой ладошкой и никто сегодня не увязался, как обычно, за ним следом.
Подходило назначенное время. Уже в регистрационных списках, разграфленных и пронумерованных загодя, почти все клетки были перечеркнуты крестами, свидетельствующими о явке. Уже некоторые потянулись в зал, стремясь занять лучшие места и, вопреки обычаю, поближе к сцене, а не в задних рядах, на «камчатке».
Однако наиболее любопытные не спешили в зал: они до последней минуты околачивались в фойе, замечая появление все нового начальства и стараясь по разным неуловимостям — выражению лиц, оброненному походя слову — нащупать приблизительный прогноз.
А начальство прибывало на машинах и без.
Вокуев, секретарь обкома партии по промышленности, прилетевший сюда из столицы автономной республики, явился в тесном окружении совнархозовских деятелей: аппарат совнархоза только что укомплектовался, там долго и мучительно кисли в организационном периоде, людей собирали с бору да по сосенке, и они, конечно, в курс дел еще толком войти не сумели, да и ветераны местной индустрии пока что относились к ним иронически, не ахти как с ними считались — вот и приходилось держаться, как робким пловцам, облепившим морской буек, за почтенную фигуру Геннадия Павловича Вокуева, он-то здесь все и вся знал насквозь, прежде сам работал на нефтяном комбинате, был родом из этих прекрасных мест и, может быть, именно по этой причине теперь легко ориентировался в любых дебрях.
Не требовалось особой проницательности, чтобы распознать среди прочей публики ученую братию, пожаловавшую сюда из Москвы и Ленинграда, представлявшую на этом совещании различные комитеты, академии и научно-исследовательские институты. Их отличали некие внешние черты: щегольски повязанный галстук с крохотным узелком, заграничная папка на «молнии». Некоторые из них были бородаты — бородаты по-новому, а не по-старому. Всем им была присуща та непринужденность и уверенность осанки, которую дает человеку, даже при отсутствии громкого имени в науке, столичная прописка: ведь получить ее нередко сложней, чем заиметь ученую степень. Но главное, что сразу ощущалось на расстоянии, — это оттенок легкой снисходительности к окружающим: дескать, вот, дорогие товарищи, мы, как видите, не пренебрегли вашим приглашением и, оставив на время более важные дела, приехали на это геологическое совещание; и вы теперь можете воочию убедиться, товарищи, насколько наша советская наука близка к производству; мы готовы послушать вас и выступить сами, помочь вам практическим советом; но если бы вы знали, дорогие товарищи, сколь малое место занимают ваши заботы, вся эта мышиная возня в общем балансе экономики и науки, — этого вам не понять, тут ведь нужно взглянуть сверху, а вам, увы, недоступна эта точка зрения…
Впрочем, любому из гостей был все же далеко не безразличен исход совещания, поскольку концепции их уже состоявшихся и еще предстоящих диссертаций в значительной мере основывались на местном материале.
Пожалуй, лишь один человек из всех, кто находился сегодня в этих стенах, мог нисколько не тревожиться и с приятным сознанием полного успеха взирать на остальных. Он скромно стоял в углу, расставив мощные ноги в офицерских сапогах, одну руку заложив за широкий ремень, опоясавший гимнастерку, а вторую сунув в карман галифе.