Избранные произведения в двух томах. Том 2
Шрифт:
Это был Лизавет, заведующий городским торготделом.
Ему сказали: «Не подкачай». И он не подкачал.
Для участников совещания соорудили буфет. Он протянулся вдоль целой стены наподобие торгового ряда и представлял собой дивное зрелище. Чего тут только не было! Жареные поросята держали в оскаленных зубах веточки укропа. Сквозь желе мерцали белые осетры. Дорогие колбасы являли на срезах созвездия сала. Горки черной и красной икры были оторочены кружевом тонко нарезанных лимонов. Винегреты и салаты в вазах походили на букеты цветов. Затейливо изукрашенные
Самые смазливые буфетчицы и официантки окрестных столовых в накрахмаленных передниках и наколках суетились за этой баррикадой.
Надо заметить, что именно к этой поре торготделовские лимиты, как на грех, иссякли; известное дело — конец месяца, начало квартала, старое подъели, а новое еще не завезли. Отсюда можно понять, какое ошеломляющее впечатление произвол на участников совещания этот буфет.
И завгорторготделом Лизавет едва скрывал гордую улыбку, наблюдая, как геологи, геофизики, всякие директора и начальники экспедиций толпились сейчас у этих рундуков, лезли без очереди, тянули через головы деньги, скручивали из газет емкие кульки, набирали впрок, для домашних надобностей, для своих жен и ребятни. И все никак не могли оторваться от буфета, хотя уже прозвенел настойчивый последний звонок, а из зала донеслось чье-то покашливание в микрофон.
— Итак, нельзя не признать, что нашим основным методологическим просчетом в определении направления поисков была слишком общая оценка перспектив нефтеносности бассейна. Между тем отдельные части этого бассейна развивались в разных условиях и по времени и по структурному положению. Вот почему их следует характеризовать и оценивать дифференцированно…
Хохлов оставил карту и, промерив авансцену своими размашистыми неторопливыми шагами, вернулся на трибуну. Отхлебнул из стакана: губы его спеклись, он говорил больше часа.
— В этой связи я намерен коснуться вопроса о доразведке северо-западных площадей Лыжской гряды. Проектируемая в районе села Скудный Материк оценочная скважина…
Хлесткий выстрел рассек тишину.
Платон Андреевич вздрогнул, досадливо поморщился: это шлепнулась на пол поставленная им у карты указка.
По залу тотчас пронесся оживленный и вроде бы даже ликующий гомон, как если бы там сидели не почтенные мужи, а детвора, третьеклассники, истомившиеся от скуки и обрадованные поводу развлечься. Вообще так почему-то устроено в мире, что взрослые люди, весьма деловитые и серьезные каждый в отдельности, вдруг снова обретают детскость и завидную непосредственность, едва их соберут скопом.
Однако Хохлов был достаточно чуток для того, чтобы уловить в этом гомоне и нечто иное: иронию, суеверное изумление перед игрой случая, заставившего указку свалиться именно в тот момент, когда он заговорил о северо-западе, о Лыже…
Знамение.
Платон Андреевич знал, что доклад придется делать в трудной обстановке, что ему нечего рассчитывать на сочувственное внимание, а внимание это, наоборот, будет настороженным, таящим протест, готовым в любой момент прорваться наружу.
Хохлов знал все это заранее и, готовя свой доклад, старался быть предельно самокритичным.
Он не слагал с себя ответственности за то, что в течение последних лет геологическая разведка велась лишь на одном направлении, на одной ограниченной площади — на Лыжской гряде. Ни для кого не было секретом, что поначалу Лыжский пятачок дал обнадеживающие результаты: несколько нефтяных фонтанов. Площадь признали перспективной. Под этот пятачок были ассигнованы миллионы, лыжская нефть была наперед учтена в государственном плане.
К сожалению, Лыжское месторождение пока (Хохлов, говоря о Лыже, подчеркнул это «пока») не оправдало надежд, не окупило вложенных денег.
И кроме того, усилия, сконцентрированные там, на долгое время отвлекли внимание геологической службы от других перспективных площадей.
Это необходимо признать, как ни горько такое признание. Однако…
Его рассуждения ни на шаг не отклонялись от фактов, а выводы были беспощадны прежде всего к самому себе. Только это могло, по мысли Платона Андреевича, обезоружить самых яростных оппонентов, избавить прения от дешевки личных выпадов и направить весь ход совещания в доброе русло.
С этой целью еще накануне он вычеркнул всю вводную часть доклада, где кратко излагалась история северной нефти, прослеживался нелегкий путь становления хозяйства и воздавалось должное заслугам людей, посвятивших этому делу полжизни.
И теперь он уже клял себя, убедившись, что жертва не оценена и не принята: то, что он, скорбя и колеблясь, перекрестил карандашом в докладе, его слушатели с восхитительной легкостью выбросили вообще из своей памяти, будто ничего такого и не было, хотя оно и касалось почти каждого из них.
А ведь было! И об этом, очевидно, все же следовало вспомнить. О нефтяной лихорадке, потрясшей этот край в предреволюционные годы, об отчаянных попытках взять эту нефть, обернувшихся банкротством, бесчестьем и гибелью. О памятной записке, поданной Ленину скромным служащим Моссовета. О том, как сюда пробилась первая геологическая экспедиция — по еще не остывшим следам англичан и белой гвардии. Как разбурили тайгу. И главное — о том, как в сорок втором году, когда немцы взяли Моздок и блокировали Грозный, эта северная нефть помогла воюющей стране выстоять, выжить…
Но сейчас все это оказалось вынесенным за скобки, как само собой разумеющееся, общеизвестное и не имеющее прямого отношения к повестке дня.
А осталось другое. Тягостные неудачи последних лет. Плановые и неплановые убытки.
Да, Хохлов был предельно суров и откровенен в оценке создавшегося положения.
Чего же еще от него хотели?
Чтобы он предался сейчас самобичеванию? Стучал кулаками в грудь и утробным голосом каялся с трибуны? Но ведь это, право же, и никчемно и пошло…