Избранные произведения в двух томах. Том 2
Шрифт:
Особенно в третьем классе. Здесь уж никто не разбирается, у кого какая плацкарта, у кого лежачее, у кого сидячее место, а сидят впритирку на скамьях, крашенных казенной охрой, спят в очередь.
На полу громоздятся навалом чемоданы, мешки, туеса, сдвуноженные бечевой валенки.
Мигливо и тускло светят лампы, повитые проволочной сеткой. Подрагивают стены от бьющей в борт волны, от суетной рыси пароходных колес, а под ногами, под рифленым железом пола надсадно пыхтит паровая машина.
Кисло пахнет сырыми пеленками и табаком.
Люди
В третьем классе люди ведут меж собой неторопливые беседы — с утра до вечера и с ночи до утра.
Вот и старуха, божья странница, хотя и замлела от дальней дороги, все же не смогла превозмочь любопытства. Она долго глядела вокруг, а потом сказала:
— И куда это всё люди едут?.. Я вот к дочке еду, в Петрово Щелье. Она родить должна… А они куда едут?
Старуха высказала это вполголоса, будто для себя самой. Но поскольку до сих пор, от самого Канина, она сидела молчком, никого не тревожа, все услышали эти слова, обернулись к ней.
Митя Девятков, дремавший в уголке, сжавши плечи, открыл чуткий глаз и поинтересовался беззлобно:
— А вы, бабушка, случаем, не с того анекдота?
— Нет, сынок. Из Перми я… — охотно ответила старушка. — А еду в Петрово Щелье, там у меня дочка замужем. Работает в затоне. Она теперь родить должна, вызвала меня письмом, чтобы дите нянчить. Если бог даст.
Митя Девятков все так же, одним глазом, тронул сидевшего напротив Ивана: дескать, бывают же на свете столь мудрые старухи.
Иван Еремеев кивнул: бывают.
От нудного сидения у него совсем затекла спина и ноги покалывало мелким игольем. Надо размяться, что ли, пройтись.
Он встал, шагнул через сваленное барахло, достиг прохода.
Вся его команда, буровая бригада, расползлась по набитому битком пассажирскому трюму, кто где устроился, кто где добыл себе место.
Семен Просужих и Густав Ланкявичус мирно спали, положив, как лошади, головы друг другу взашей. Дизелист Нырков, скосив глаза, прикуривал от папироски другую папироску. Оба Валентина — Кочанов и Заварзин, верховые — донимали краснощекую грудастую девку, расфуфыренную, в драгоценной парче и монистах, — ижемка, наверное, они все записные щеголихи. Девка сидела важно, вытянувшись, как штык, закусив губы, а глаза у нее озорно искрились…
Ну, ладно.
Иван миновал коридор, протиснулся мимо машинного отделения и по узкому дребезжащему трапу выбрался наружу, на палубу.
До ночи было еще далеко — по часам. Однако по календарю ночь теперь надвигалась рано, в эту осеннюю пору, в этих северных пределах. Окрест уже было черно. Только сам пароход «Грибоедов» белой тенью скользил в черноте.
И еще вверху стыла круглая луна — она проницала сырую заволочь туч, и этот процеженный свет позволял различать оттенки черного.
Берега были темнее, непрогляднее неба. Левый берег громоздился над рекой почти отвесно, правый же стлался отлого и плоско, так, что казалось, будто он ниже вздутой дождями воды. Оба берега голы: левый скалист, а правый — песчаная отмель. Здесь, под шестьдесят седьмой параллелью, близ тундр и студеного моря, мало что произрастало, а если и росло, то больше встель — не заслоняя дороги ветрам. Безлесые, голые лбы проплывали мимо парохода.
И порой на круче апокалипсическим видением возникал черный крест, увешанный ромбами, шарами, плахами — сигнальная мачта речного ведомства.
Иван поежился, подтянул к горлу мохнатый ворот свитера, запахнул лацканы пиджака, облокотился о поручень.
Рядом, схоронясь под стенкой, восседал на бауле какой-то дремучий дед в надвинутом на глаза малахае — меж бородой и малахаем торчала трубка, из нее летели искры.
Густой мрак двигался навстречу пароходу. Излучина сменялась излучиной, дыбились и опадали берега, русло сжималось и снова раздавалось вширь — а все кругом было так же черно и пустынно, угрюмо и холодно.
И казалось, что ничего иного уже не будет и ждать нельзя. Что это уже край света. Тот самый край, за которым ни ответа, ни привета, ни проблеска, ни вскрика и где нет уже никакой разницы между пространством и временем.
Но именно в тот миг, когда подобное приходит на ум, а в душу закрадывается оторопь, — именно тогда прибрежные скалы вдруг расступаются и промеж них, как на разжатой ладони, вспыхивает горстка золотых крупиц. Мерцающих, теплых, домовитых огней.
Деревня.
Еще издали почуяв пароход, хрипнут от лая псы.
Иван покачал головой, чертыхнулся удивленно и весело.
— Это ж только подумать! Куда забрались люди!
Он сказал это вслух, и сосед в малахае заворочался на своем бауле, кашлянул.
Однако лишь после, когда пароход миновал деревню, не удостоив ее и гудком, бородач снова шевельнулся и важно произнес:
— А люди должны везде жить.
— То есть как? — Иван оглянулся. Его и позабавил, и задел поучающий тон соседа. — Почему — должны?
— Да так вот. Должны — и всё.
Горячее жерло трубки ходило в темноте.
— А кто приказал? Бог? Верховный Совет?
Дед сплюнул в сердцах и замолк. Вероятно, он счел для себя унижением продолжать разговор с таким бестолковым собеседником.
Иван усмехнулся, закурил тоже, плотней прижался к перилам.
Ему отчасти была понятна дедова досада. Ведь то, что он сейчас ненароком высказал — о людях, забравшихся черт знает куда, — не так уж сильно отличалось от наивного вопроса бабки в трюме: куда, мол, это всё люди едут?
Уж ему-то самому, Ивану Еремееву, это не должно бы казаться диковиной. По роду своей работы — а работал он буровым мастером — и по стечению многих других обстоятельств Ивану так часто приходилось бывать на краю света и даже за тем краем, что давно бы пора и привыкнуть.