Избранные произведения в трех томах. Том 1

Кочетов Всеволод Анисимович

Луна выползала из–за леса медленно; была она огромная — в несколько раз больше той луны, которая стоит в зените, и плоская, что лист латуни.

С восходом луны — Лаврентьев не ошибся в ожиданиях — возле стогов появились быстрые юркие птицы. Они были от него в каких–нибудь шестидесяти — семидесяти шагах, он видел каждое их движение. Куропатки давно нашли дорогу к этим стогам и давно выклевали зерна в нижних пластах сена. Теперь они прыгали, стараясь достать повыше. Прыжки двух десятков птиц были так смешны и забавны, что Лаврентьев и о ружье позабыл. Куропатки прыгали, дрались, отгоняли друг друга, — он глядел на них и смеялся в шерстяную варежку. Можно

было поднять ружье и, почти не целясь, уложить на месте пяток жирных птиц, но все очарование мирной ночной картины безвозвратно погибло бы от этого выстрела.

Внезапно куропатки шарахнулись в стороны. Из–за стога, ковыляя, появился заяц, большой, степенный русак. Он сел на задние лапки и тоже принялся лущить сладкие стручья. Птицы быстро освоились с незваным сотрапезником, вновь заняли свои места и вновь запрыгали. Заяц есть заяц, даже для куропаток.

Добыча была не из мелких, не чета куропаткам, упускать такую грешно. Лаврентьев поднял ружье, прицелился, но не успел выстрелить — зайца и куропаток точно ветром сдуло. Вслед им мелькнула быстрая рыжая молния — и все живое от стогов унеслось в поле.

Лаврентьев выскочил из елок. По сугробам, под луной, мчался, петляя, кружась, ошалелый русак; за ним, вытягиваясь стрелой, едва касаясь снега, летела лиса.

Не задумываясь, есть ли в этом хоть какой–нибудь смысл, побежал и Лаврентьев. Он проваливался в снег, спотыкался, падал, вскакивал, снова бежал и, лишь когда был далеко от стогов, вспомнил о лыжах, оставленных в ельнике. Возвращаться — где там!

Заяц напрягал свои сухие заячьи мускулы, он боролся за жизнь. Лисица не жалела ног, она боролась за пищу, следовательно, тоже за жизнь. Но во имя чего выбивался из сил человек?

Он бы, наверно, давно потерял из виду и лису и зайца, лег бы на снег пластом и, измученный погоней, лежал так час или два, пока успокоится сердце. Но на его счастье — или несчастье, — у зайцев существует особенность мчаться не прямо, а по кругу, за что, собственно, их и называют косыми. Эту особенность Лаврентьев вовремя вспомнил и кинулся наперерез зверям. Расчет был правильный, и когда заяц и лисица пронеслись мимо него, Лаврентьев в горячке ударил разом из двух стволов. Или лунный свет обманул — преуменьшил расстояние, или руки отвыкли от оружия, только заяц от выстрела рванулся вперед, а лиса свернула в сторону и, метя хвостом, полетела прямиком через снега.

Лаврентьев на зайца и не взглянул, — ему нужна была лиса, только лиса… Он упорно бежал за ней; она, видимо, устала, а возможно, все–таки две–три дробинки в нее угодили, — время от времени останавливалась, как бы передыхая в ожидании, пока охотник не приблизится на опасную дистанцию, и только тогда пускалась дальше.

Так зверь вывел охотника на дорогу. Разъезженная полозьями саней, шинами грузовиков, дорога заледенела, покрылась ухабами, ноги на ней скользили даже в валенках.

Лаврентьеву не хватало дыхания, он расстегнул ворот куртки, но сил сказать себе: «Стоп! Кончено. Не выдержал единоборства», — не находил. Он серьезно поверил в то, что лисица над ним издевается. Отбежав метров двести, рыжая дрянь присаживалась на ухабе и тоже тяжело дышала, раскрыв пасть и высунув язык. Лаврентьев ясно видел злорадную улыбку старой зайчатницы. Он еще несколько раз стрелял по ней с безнадежных расстояний. Напрасно стрелял, напрасно горячился. Лисица наглела с каждым километром, — уж не на двести, а на сто, на восемьдесят метров подпускала охотника, и так могла бы вести его за собой хоть до самого районного городка, если бы ей самой эта игра

не наскучила. Тогда она вертикально подняла хвост, как указательный палец, — внимание, мол! — обидно для Лаврентьева потрясла им и метнулась с дороги в ольховые заросли, — там след ее простыл, туда было нелегко продраться. Лаврентьев тяжело опустился на ледяной раскат посреди дороги. Такой усталости он еще никогда не испытывал. Это было какое–то предельное перенапряжение человеческих сил. Мыслей не было, только яростная досада на упущенную добычу. Он даже не порадовался тому, что профессор не ошибся в своем совете: нужно было позабыть об изъянах руки — и рука стала действовать, отлично действовать.

Просидев так неизвестно сколько времени, он побрел обратно. Шел, цепляясь ногой за ногу, поскальзываясь и падая, и, когда падал, не спешил вставать, лежал на боку или на спине, разглядывая звездное небо. В ушах шумело. Патронташ и ружье казались чугунными веригами, тянули к земле.

Когда до дому оставалось совсем немного, Лаврентьев услышал позади себя протяжное: «Поберегись!»

По стуку копыт и визгу полозьев определил, что его настигала санная упряжка. Он не поберегся. «Объедут, дорога широкая», — подумал вяло. Но не объехали, остановились за спиной, лошадь шумно дышала ему в затылок.

— Эй, дядя! Хочешь, чтобы стоптали?

Голос показался Лаврентьеву знакомым. Обернулся. В розвальнях — тулуп нараспашку, шапка заломлена — сидел Павел Дремов.

— Товарищ агроном, никак вы! — Павел соскочил с саней, подошел. — С охоты, что ли? Без пуху и пера?

— С какой охоты! Так просто. Пройтись… — через силу ответил Лаврентьев.

— Ну и ну! — Павел явно не верил. «Пройтись!» Едва на ногах человек держится. — Садитесь. Маленечко, да подбросим, — предложил он и шепнул конспиративно: — Прониной дочку везу.

Лаврентьев увидел в санях женщину, закутанную в меховую шубу, в шапке с ушами, завязанной под подбородком. Луна освещала нахлестанное встречным ветром лицо. Нетрудно было узнать на этом лице глаза молодого красноармейца с портрета, который висел в столовой Ирины Аркадьевны, — такие же пухлые губы и упрямые возле них складки.

— Здравствуйте, Катя! — сказал он, не зная ее отчества, хотел присесть, но не получилось — повалился рядом с ней на сено и тут же, в одно мгновение, заснул.

3

Лаврентьев не помнил, как и когда Павел Дремов с дядей Митей, будто мертвецки пьяного, подняли его из саней, довели под руки до постели, как дядя Митя возился, снимая с него охотничьи доспехи — пояс с патронташем, куртку Антона Ивановича, свои разношенные валенки, как Ирина Аркадьевна брала руку и нащупывала пульс.

Открыв глаза, он уставился в какую–то голубую точку на обоях и все еще видел сны — огненную лисицу, которая уводила его через поля и леса в неведомую даль.

Свет в комнате стоял расплывчатый и мутный, какой бывает лишь январскими утрами, когда не очень–то спешишь расстаться с теплым одеялом. Лаврентьев повернулся поудобнее и вновь закрыл глаза.

— Петенька!.. — услышал он вдруг сквозь дрему. — Милка–то — нашлась.

Он ничего не мог понять.

— Какая Милка? — спросил, приподымая тяжелую голову. Возле стола сидела в полушубке и в платке Елизавета Степановна.

— Радость у нас, Петенька! Нашлась. Жива–здорова. И телочка здорова… — говорила, она, и он чувствовал, что то, о чем телятница говорит, действительно для нее большая радость. — Третий раз к тебе прибегаю.

— Третий раз?! — Лаврентьев окончательно проснулся. — Как третий раз?