Избранные произведения в трех томах. Том 1
Шрифт:
Они причалили к крыльцу председателева дома, вошли в горницу, под полом которой лопотала вода.
— Вот весь полный–подробный план. — Антон Иванович развернул трубку александрийской бумаги, расстелил бумагу на столе.
Лаврентьев увидел старательно вычерченный и раскрашенный цветными карандашами план поселка. Он читал надписи: «правление», «детские ясли», «молокозавод», «лесопилка», «жилые дома», «пруд», «сады», «площадь». От центра поселка улицы расходились радиально, пятиконечной звездой. Выглядел этот чертеж довольно красиво и, видимо, потребовал много труда, кропотливого, непривычного для рук колхозного председателя. Лаврентьев понял теперь: Антон Иванович задумал перенести село на место бывшей помещичьей усадьбы, по–новому распланировать его, благоустроить. Нет, это
— Думал над этим, много думал, — сказал Антон Иванович. — До копейки все подсчитал, до бревна, до кирпичика.
— Сколько же надо средств?
— Миллион!
— Миллион?!
— Да ты не пугайся, Петр Дементьевич. — Антон Иванович взял листок бумаги и карандаш. — Это как понимать — миллион? На стройку меньше уйдет. Рабочая–то сила в основном своя, лес как–нибудь в кредит возьмем, и все такое. Миллион — это колхозу получить за год, вот как. Чтобы и на трудодни раздать, и всякие текущие нужды покрыть, машин еще приобрести, и так далее. Вот спрашиваю — можем мы миллиона добиться?
— В прошлом году что — шестьсот семьдесят тысяч получили?
— Так точно. А на этот запланировано семьсот девяносто пять.
— Превысить, значит, плановую цифру надо на двести пять тысяч. Как будто бы и не так много.
— А возьми превысь ее!.. — Антон Иванович складывал на бумаге арифметический столбик. — Вот если бы Клавдия поднажала да выдала нам не двести, а триста или хотя бы двести пятьдесят тысяч… Эх, зря ее обидели! Мутить воду начнет и плана не выполнит, не то что… С характером баба. Ну, ладно, допустим — она двести пятьдесят. Пчеловоды бы тоже четверть миллиончика. Глядишь, животноводство, полеводы, огородники — и набежало бы, а, Петр Дементьевич? Будь ты мне другом–человеком. Давай вытянем Воскресенское из ямы! Крест на этом овраге поставим. Ведь ты пойми: бежит народ из деревни, мужиков все меньше да меньше остается, парней вовсе пять штук.
— Это совсем не потому, что село в болоте стоит, — ответил в раздумье Лаврентьев. — Уж больно на трудодни мало получается. Необеспеченная жизнь. Поля в болоте — это хуже всего.
— Ну, может, и так, конечно, я не спорю. А факт есть факт: городская жизнь каждого тянет, — настаивал на своем Антон Иванович. — Как посмотришь в газетах, в журналах, какие в городах жилища строятся, и в затылок пятерней полезешь. Кому охота в грязи, в болотине прозябать! Я тебе и название новое скажу. Не село, не деревня — поселок. Селу каюк. Поселок! Ленинский. Как?
— Загадку ты мне задал, Антон Иванович. Подумать надо. С Дарьей Васильевной подумать, с народом. За такое дело тяп–ляп не возьмешься. Слишком большое дело.
— Дарья за него обеими руками ухватится, — с уверенностью сказал Антон Иванович. — А народ… Доказать ему надо. Такова задача. Чего не доказать! — Он взглянул в окно на разливанное море, на затопленные избы, бани, коровники, на всплывшие плетни и заборы. — Вот оно, доказательство. И Дарье скажем и народу, только прежде ты сам–один помозгуй, вот тебе чертеж этот, вот цифирки мои, посиди дома на досуге. Если согласишься со мной — значит, прав я, значит, выйдет дело. А не согласишься, тогда… тогда… Тогда все равно от него не отступлюсь! — Антон Иванович стукнул кулаком по столу.
Он свернул свои бумаги в трубку, сунул их Лаврентьеву под мышку и отвез его на челне до суши.
— Помозгуй, — еще раз сказал на прощанье.
Лаврентьев месил вязкую грязь сапогами, оскользался, балансировал руками, чуть было не выпустил сверток под ноги. Проклинал и дорогу, и распутицу, и то место, в какое горькая крестьянская судьбина загнала воскресенцев. В самом деле, тысячи сел и деревень старой России возникали совсем не там, где бы их следовало строить. Помещичьи усадьбы раскидывались на живописных крутых берегах рек, на холмах — видные отовсюду, горделивые, благополучные. Мужик вынужден был селиться где повелят, где оставят клок земли под хату. И селился он в оврагах, в мочажинах, в гиблых местах, комариных, лягушечьих, нездоровых. Хорошая мысль пришла в голову Антону Ивановичу — исправить историческую несправедливость.
Позади Лаврентьева зацокали по грязи конские копыта. «Дементьевич!» — услышал он и посторонился. Скакал Илья Носов.
— Хватит тебе пешочком топать. Весна начинается. Правление постановило транспортом снабдить агронома. — Носов спрыгнул с коня. — Люблю эту скотинку. Щекотливая, но веселая. Верхами–то умеешь?
— Артиллерийский офицер обязан уметь, хотя конская тяга и заменена в артиллерии моторной, — ответил удивленный, обрадованный и растроганный вниманием колхоза Лаврентьев. — Это Звездочка?
— Она. Холеная. Берегу ее.
Лошадка стригла ушами, смотрела на Лаврентьева недоверчиво. Была она красивой, редкой масти — игреневой. Золотистая, со светлой, белой в прожелти, гривой и таким же хвостом. Тонкие, стройные ноги в белых чулках, нервно выгнутая шея, маленькая точеная голова.
— Хороша! — оценил Лаврентьев.
— Ну! Скажешь! Никому бы не отдал, только тебе. За геройство. Седло, гляди, какое нашел — чистая кожа. А стремена — медь, ребята кирпичом нажварили. Катайся, товарищ Лаврентьев, будь здоров.
— Как — катайся? До дому, допустим, доеду — куда ее деть?
— Подвяжи поводья, отпусти. Сама найдет дорогу на конюшню. Умная. А утром тебе ее из ребятишек кто пригонять будет. Вся недолга. У нас так.
«У кого — у нас?» — подумал Лаврентьев, вскакивая в седло и придерживая шарахнувшуюся Звездочку. Вспомнился рассказ Карпа Гурьевича о старшем конюхе. Недаром конюх имел такую внешность: был он цыганского рода.
Еще задолго до нынешнего века в. Воскресенское пришел хромой цыган, — отбился из–за неладов каких–то от табора, стал проситься в работники к воскресенским кулакам. Никто не брал: конокрад ты, мол, и жулик; поди и ногу тебе по лошадиному делу свернули. В конце концов взял его мельник, работником на ветрянку. Хорошо работал цыган, добросовестно, хозяин был им доволен, выделил под жилье хибару при мельнице. Цыган освоился, прижился, стал похаживать на село — мельница–то на отшибе стояла, — и глядь, женился, увел к себе сорокалетнюю вдовицу из трактирных служанок. Жили они, все хорошо шло, дети появились — мальчик и девочка. И вдруг беда. У трактирщика пропала кровная кобыла. Туда–сюда, нет кобылы, как и не бывало. Пошел слух, цыган–де за свое взялся, не выдержал. Ну, а если пошел слух, дело плохо. Народ гудит, трактирщик масла в огонь подливает: цыган да цыган, — гляди, мол, мужики, одров своих оберегай. Выставил в пасхальное разгулье три ведра водки, нашептал в уши, взбодрил горлодеров. Двинулись толпой к мельнице — проучить цыгана. А цыган заперся в хибаре, не отворяет, кулаком в окно грозит. Разошлись, понятно, хмельные мужики, развернулись и — как случилось, не поймешь — приперли ставни кольями, дверь тоже заклинили, и сама собой — так потом они следователю в один голос дудели — занялась хибара пламенем. В полчаса только пепел от нее остался, а среди пепла — горелые мертвяки: сам цыган, жена его бессчастная и дочурка трех лет. Мальчонку случай спас, на речке пескарей ловил в то время. Прибежал, головешки увидел, грудью бился о горячие родные камни. Глупый он был, несмышленый, — какой ум, когда человеку семь лет только! Трактирщик взял его в судомойки. Почуял вину и решил облагодетельствовать сирого.
Парнишка рос да рос понемногу. Девки на него заглядываться стали, и как не заглядеться! Голова в смоляных кольцах, брови крылатые, в глазах черти скачут; складный, в плечах широк, а талия осиная. Пляшет — ветер вокруг, у девок подолы вьются. Женился, родители жены в дом его к себе взяли. Бросил трактир, в крестьянское хозяйство впрягся. Тесть с тещей довольны, жена довольна, и он доволен. Никто никогда не рассказывал ему о том, как сгибли его родители; так и жил он в полной уверенности, что случайный пожар их погубил. А тут подошло, забрали его на японскую войну, уехал на Дальний Восток вместе с односельчанином, воскресенским мужиком; тот и поведал товарищу, кочуя по маньчжурским полям и сопкам, о страшной кончине его родителей.