Избранные произведения. Дадзай Осаму
Шрифт:
Мне стыдно своих слез, повелитель. Я не буду плакать.
На следующий день мы отправились, наконец, в желанный Иерусалим. И стар и млад толпами тянулись за Ним по пятам. Вскоре показался впереди храм иерусалимский. И тут Он заметил на обочине старого, облезлого осла. Улыбаясь, сел на него верхом и с просветленным лицом объяснил, что это и есть то, о чем гласит пророчество: «Не бойся, дщерь Симонова! Се Царь твой грядет, сидя на молодом осле». И только у меня одного отчего-то тревожно сжалось сердце.
Воистину, жалкое зрелище! Да неужели же эта процессия во
Ничего, кроме жалости и презрения, не было в моем сердце. Какой глупый и грустный фарс!
«Да, ему явно не повезло в жизни. Продлить ее хотя бы на день — значит выставить Его на посмешище глупой толпы. Цветы прекрасны, пока не увядают. Вот и надо срезать их, пока они прекрасны. Никто Его не любит так, как я. И пусть меня возненавидят люди. Он должен был умереть на целый день раньше».
Поймав себя на таких мыслях, я окончательно убедился в правильности своего ужасного решения.
Толпы людей росли с каждым мгновением. Многие постилали одежды свои по дороге, красные, синие, желтые, а другие резали пальмовые ветви и постилали по дороге, встречали Его громкими, радостными возгласами. Эти безумцы забегали вперед, шли сзади, слева, справа, стремились не отставать от Него ни на шаг, наконец, подобно гигантской волне, подхватили и понесли Его вместе с ослом, несли и в неистовстве своем распевали:
«Осанна Сыну Давидову! Благословен Грядущий во имя Господне! Осанна в вышних!»
Петр, Иоанн, Варфоломей, все эти глупцы, придя в экстаз от умиления, бросались друг к другу в объятия и обменивались поцелуями, смешанными со слезами. Можно было подумать, будто они уже узрели перед собой Царствие Божие, будто следовали за победоносным полководцем. Упрямец Петр сжимал в объятиях Иоанна, и слезы радости неудержимым потоком струились по его щекам. Глядя на них, я вспомнил тяжелые дни нужды, когда, забывая о лишениях, я шел вместе со всеми, проповедуя учение Отца Небесного, и веки мои потеплели.
И вот Он подъехал к храму и слез с осла. Очевидно, какая-то мысль пришла Ему в голову в это мгновение, потому что, подобрав с земли веревку и размахивая ею, как бичом, опрокинул Он столы меновщиков и скамьи продающих голубей, вывел из храма волов и овец, приведенных на продажу, и, обернувшись к собравшимся, крикнул голосом, высоким от гнева:
«Уходите отсюда все!»
И учил их, говоря:
«Не написано ли: „Дом Мой домом молитвы наречется“, а вы сделали его вертепом разбойников».
Я не мог объяснить Его действия ничем, кроме внезапного помешательства. Иначе невозможно было понять, почему такой мягкий обычно человек ведет себя грубо, как пьяный. Остальные были поражены не меньше, все стали расспрашивать Его, пытаясь выяснить, что же случилось. А Он, все еще задыхаясь от гнева, ответил: «Разрушьте храм сей, и Я в три дня воздвигну его». Тут даже олухи-ученики и те усомнились, понимая безрассудство Его слов, и онемели от растерянности.
И только я понял, почему Он это сказал. Очередное бахвальство! Он ведь хвастлив, как дитя. Опять захотелось показать людям, что непоколебимая вера поможет свершить все, что угодно.
Продолжая помахивать бичом, Он выгнал из храма растерявшихся торговцев.
Какая жалкая хвастливость! Меня так и подмывало спросить Его с сочувственной улыбкой: «И это все, что Ты можешь? Да стоит ли тратить силы на разбрасывание лавок торговцев голубями?»
Но Он уже обречен. Он в отчаянии. Забыл о всякой осмотрительности и готов на все. Я заметил, что Он уже и сам начал сознавать свое бессилие. И именно поэтому у меня возникло желание отдать Его в руки первосвященников, чтобы Он распростился с миром, пока это не стало очевидно всем. Убедившись еще раз в правильности своего решения, я немного успокоился и даже нашел в себе силы посмотреть на Него другими глазами. И посмеялся над собственной глупостью — ведь до сих пор я безмерно любил этого жеманного ребенка.
Потом перед собравшимися в храме Он произнес необдуманно дерзкую и высокомерную речь. Ничего более ужасного мне не приходилось еще слышать. Да, Он был в отчаянии и сам не знал, что делает. Мне уже не казалось, что Его окружает сияние, было просто немного противно и хотелось только одного: чтобы меня убили.
«Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что очищаете внешность чаши и блюда, между тем как внутри они полны хищения и неправды. Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что уподобляетесь повапленным гробам, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мертвых и всякой нечистоты. Так и вы по наружности кажетесь людям праведными, а внутри исполнены лицемерия и беззакония. Змеи, порождения ехидны, как убежите вы от осуждения в геену? Иерусалим, Иерусалим, избивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе! Сколько раз хотел Я собрать детей твоих, как птица собирает птенцов своих под крылья, и вы не захотели!»
Какая глупость! Глупее и не придумаешь. Даже повторять противно. Ужасно! Он просто безумен. Из Его уст извергались и другие слова, не менее нелепые: настанет голод, будет землетрясение, звезды упадут с неба, потеряет свой блеск луна, соберутся орлы к трупам людей, наполняющим землю, и будут клевать их, и люди тогда будут предаваться скорби и скрежетать зубами.
Как можно болтать такое! Ведь даже подумать об этом страшно. Какая глупость! Каждый должен знать свое место. Это просто дерзко в конце концов! Он должен искупить свою вину. Распять, непременно распять. Это решено.
Первосвященники и старейшины собирались вчера у Кайа-фы и вынесли решение убить Его. Я слышал об этом от торговцев на рынке. Дошло до меня и то, что Вы дадите тридцать сребреников тому, кто выследит Его и укажет место, где Он будет с одними учениками. Понятно: ведь если схватить Его на глазах у толпы, поднимется ропот.
Сейчас не время откладывать. Он должен умереть. И я сам передам Его в Ваши руки — не хочу ждать, пока это сделает кто-то другой. Таков будет прощальный дар моей любви, которая все это время безраздельно принадлежала Ему.