Избранные произведения. Том 1
Шрифт:
— Запиши…
И пьяный писарь, толстым, как он сам, почерком написал:
— Приказ. По постановлению…
— Не надо, — сказал Вершинин. — Не надо, парень.
Согласился писарь и уснул, положив толстую голову на тоненький столик.
Тщедушный солдатик в голубых обмотках рассказывал:
— Земли я прошел много и народу всякого видел много…
У Знобова золотые усы и глаза золотые, жадные и ласковые. Говорят:
— Откуда ты?
Повел веселый рассказ солдатик, и не верили ему, и он сам не верил, но было
Пулеметные ленты на полу. Патроны — как зерна, и на пулеметах сушатся партизанские штаны. На дулах засохшая кровь, похожая на истлевший бордовый шелк.
— А то раз по туркестанским землям персидский шах путешествовал, и встречается ему английская королева…
Город встретил их спокойно.
Еще на разъезде сторож говорил испуганно:
— Никаких восстаний не слышно. А мобыть, и есть… Наше дело железнодорожное. Жалованье маленькое, ну и…
Борода у него была седоватая.
На вокзале испуганно метались в комендантской офицеры, срывая погоны. У перрона радостно кричали с грузовиков шоферы. Из депо шли рабочие.
Около Вершинина стоял Пеклеванов:
— Нам придется начинать, Никита Егорыч.
Из вагонов выскакивали с пулеметами, с винтовками партизаны. Были они почти все без шапок и с пьяными, узкими глазами.
— Нича нету!..
— Ставь пулемету…
— Машину давай!
Подходили грузовики. В комендантской звенели стекла и револьверные выстрелы. Какие-то бледные барышни ставили в буфете первого класса разорванное красное знамя.
Рабочие кричали «ура». Знобов что-то неразборчиво кричал. Пеклеванов сидел в грузовике и неясно сквозь очки улыбался.
На телеге привезли убитых.
Какая-то старуха в розовом платье плакала. Провели арестованного попа. Поп что-то весело рассказывал, конвойные хохотали.
На кучу шпал вскочил бритоусый американец и щелкнул подряд несколько раз «кодаком».
В штабе генерала Спасского ничего не знали.
Пышноволосые девушки стучали на машинках.
Офицеры с желтыми лампасами бегали по лестницам и по звонким, как скрипка, коридорам. В прихожей пела в клетке канарейка, и на деревянном диване спал дневальный.
Сразу из-за угла выскочили грузовики. Глухо ухнула толпа, кидаясь в ворота. Зазвенели трамваи, загудели гудки автомобилей, и по лестницам кверху побежали партизаны.
На полу опять бумаги, машинки испорченные, может быть убитые люди.
По лестнице провели седенького, с розовыми ушками, генерала. Убили его на последней ступеньке и оттащили к дивану, где дремал дневальный.
Бежал по лестнице партизан, поддерживая рукой живот. Лицо у него было серое, и, не пробежав половины лестницы, он закричал пронзительно и вдруг сморщился.
Завизжала женщина.
Канарейка в клетке все раскатисто насвистывала.
Провели толпу офицеров в подвал. Ни один из них не заметил лежащего у лестницы трупа
Но герои закопаны в гаолянах…
Солдатик в голубых обмотках стоял на часах у входа в подвал, где были заперты арестованные офицеры.
В руках у него была английская бомба, — было приказано: «В случае чего крой туда бомбу, черт с ними». В дверях подвала синело четырехугольное окошечко и ниже угловатая, покрытая черным волосом челюсть с моргающим мокрым глазом. За дверью часто, неразборчиво бормотали, словно молились…
Солдатик устало думал:
«А ведь когда бомбу бросить — отскочит от окна или не отскочит?»
Не звенели трамваи. Не звенела на панели толпа. Желтая и густая, как дыхание тайфуна, томила город жара. И, как камни сопок, неподвижно и хмуро стояли вокруг бухты дома.
А в бухте, легко и свободно покачиваясь на зеленовато-синей воде, молчал японский миноносец.
В прихожей штаба тонко и разливчато пела канарейка, и где-то, как всегда, плакали.
Полный секретарь ревштаба, улыбаясь одной щекой, писал на скамейке, хотя столы были все свободны.
Тихо, возбужденно переговариваясь, пробежали четверо партизан. Запахло мокрой кожей, дегтем…
Секретарь ревштаба отыскивал печать, но с печатью уехал Вершинин; секретарь поднял чернилку и хотел позвать кого-то…
… Далеко, с окраины, выстрелили. Выстрел был гулкий и точно не из винтовки — огромный и тяжелый, потрясающий все тело…
Потом глубже, к главным улицам, разрезая радостью сердце, ударили улицы пулеметами, винтовками, трамваями… Заревела верфь.
Началось восстание.
И еще через два часа подул с моря теплый и влажный темнозеленый ветер.
… Проходили в широких плисовых шароварах и синих дабовых рубахах приисковые. Были у них костлявые лица, с серым, похожим на мох волосом. Блестели у них округленные, привыкшие к камню глаза…
Проходили длиннорукие, ниже колен — до икр, рыбаки с Зейских озер. Были на них штаны из налимьих шкур и длинные, густые, как весенние травы, пахнущие рыбами волосы…
И еще шли закаленным каменным шагом пастухи с хребта Сихотэ-Алинь с китаеподобными узкоглазыми лицами и с длинноствольными прадедовскими винтовками.
Еще тонкогубые с реки Хора, грудастые, привыкшие к морским ветрам, задыхающиеся в тростниках материка рыбаки с залива св. Ольги…
И еще, и еще равнинные темнолицые крестьяне с одинаковым, ровным усталым шагом…
На автомобиле впереди ехал Вершинин с женой. Горело у жены сильное и большое тело, завернутое в яркие ткани. Кровянились потрескавшиеся губы, и выпячивался сквозь платье крепкий живот. Сидели они неподвижно, не оглядываясь по сторонам, и только шевелил платье такой же, как и в сопках, тугой, пахнущий морем, камнями и морскими травами ветер…