Избранные произведения. Том 2
Шрифт:
— Вас заставляли рассказывать? — ласково спросил ее Гампель.
Она вся передернулась и прислушалась: за стеной шел тихий разговор о каких-то ценах. Глаза ее забегали, пальцы хрустнули. Она кивнула головой, закусив губу, чтоб опять не расплакаться.
— Какие негодяи! Ах, какие жестокие негодяи! — сокрушенно покачал головой Гампель, — разве можно так мучить бедную Коломбину?
— Не надо мучить бедную Коломбину? — автоматически, как заученную фразу, повторила Авдотья Петровна.
И они очень просили
— Просили! — горько усмехнулась она.
— Неужели заставляли?
Она кивнула головой, как кукла.
— Не будем, пожалуйста, не будем говорить об этом! — воскликнула она. — Я сейчас! Только умоюсь.
С неожиданной легкостью она выпорхнула из комнатенки.
— Интересный экземпляр, — сказал Гампель Ослабову, — конечно, только для клинических наблюдений. Тыловая эротика уже не удовлетворяется обыкновенным развратом, даже насилием. Требуется нечто новое, психически более изощренное. Авдотья Петровна немножко того — вы заметили?
Гампель ткнул себя пальцем в пробор.
— У нее, по-видимому, истерия. И в очень сильной форме, — определил Ослабов.
— Ее изнасиловали. Муж ее, говорят, убит. Она попала в теплушку. Оттуда не выходят в нормальном виде. Как женщина, она, конечно, копейки не стоит. Приходится промышлять психологией. Вы не верьте, что она тут ломается. Она всем рассказывает, что с ней было. Ну, тут возможны наводящие вопросики. Публике это нравится.
Он гадко засмеялся.
— Но это ужас что такое! — возмутился Ослабов.
— Каждый зарабатывает чем может. Она и нам расскажет.
— Не надо! Не надо! Я не могу! — затрясся Ослабов.
— Странно, что вы, будучи доктором, не интересуетесь такими наблюдениями!
Авдотья Петровна уже входила в кабинет, насколько возможно подправленная и прибранная, с напудренным носом и подбородком. Серых своих губ она не подводила: это было не в принятом ею типе.
— А я думал, что Коломбина нас обманет! — весело воскликнул Гампель. — Ведь все Коломбины — обманщицы и плутовки!
— Я не хочу сегодня быть Коломбиной. Можно мне просто быть Авдотьей Петровной, — наивничая и не без остатков кокетства, спросила она.
— О, конечно! Вы же понимаете… Мы видим в вас такого же человека, как мы! — распинался Гампель.
— Спасибо вам. Я вас где-то видела?
— Здесь же, в прошлый мой приезд.
На минуту испуг опять всплеснулся в ее глазах, но она отогнала его.
— А это ваш товарищ? — показала она на Ослабова.
— Это мой друг, знаменитый петербургский врач, едет на фронт. Он мог бы помочь вам, если б вы ему все рассказали.
— Не надо, не надо! Я прошу вас, не надо! — вмешался Ослабов.
— Ведь это совсем другое, — вкрадчиво продолжал, не слушая его, Гампель, — одно дело рассказывать пьяницам для развлечения, другое дело — доктору.
— Это верно. Но мне ведь одинаково трудно.
Ослабов заметил, что у Гампеля плотоядно, как на шашлык, стали раздуваться ноздри.
— Я прошу вас оставить этот разговор, Гампель, — сказал Ослабов.
— А когда на фронте вам принесут солдата с развороченной грудью, вы тоже попросите… оставить этот разговор? — злясь, что ему мешают, ответил Гампель. — Вот перед вами больная, у нее только что был припадок. Он может повториться. И вы не хотите оказать ей помощи?
Авдотья Петровна преданно посмотрела на Гампеля, как на человека, который братски о ней заботится, и недоверчиво на Ослабова.
— У нее тяжелая психическая травма, — продолжал петь Гампель, — она — жертва войны. У нее было розовое детство, цветущая юность, счастливая любовь…
Авдотья Петровна впилась в него почти влюбленными глазами.
— У нее могла быть чудесная жизнь, она могла сделаться матерью. И война все это разбила. Муж ее пропал без вести. Она едет на фронт в надежде найти его могилу, осыпать ее цветами… И вот… в пути…
У Авдотьи Петровны задрожали колени и локти.
— Перестаньте, — крикнул Ослабов, стукнув по столу кулаком.
— Если вам дурно, выйдите в сад! — почти грубо ответил Гампель и, уже не сдерживая себя, впился глазами в Авдотью Петровну. Ноздри его раздулись, голос загнусавил, дыханье участилось.
— Осыпать цветами могилу любимого человека… И вот…
Ослабов не выдержал и выбежал из кабинета в большую комнату, на террасу, с пирующими на стене кавказцами, в темный сад, под деревья. Сел на скамейку, откинул голову. Сквозь темные пятна листвы бессчетными звездами запестрело над ним небо.
«Что за кошмар! Что он делает!» — подумал он, сорвался со скамейки, пробежал вглубь, наткнулся на какую-то пару в траве, откуда раздался сердитый голос:
— Зачем по человеку ходишь? Стрелять буду!
Ослабов выбежал через калитку на дорогу. Распряженные лошади мирно и звонко жевали траву, фаэтонщики тут же, на траве, пили и закусывали.
— Зачем бежишь на дорогу? — спросил один. — Клозет в саду есть!
— Его рвать будет! — убежденно и по-бабьи заботливо сказал другой.
— Разве в саду рвать нельзя? — настойчиво повторил первый.
Ослабов стал сам себе противен от этих разговоров. «Чего это, в самом деле, я разбегался?» — подумал он, глотнул воздуха и быстрым шагом вернулся в духан. Занавеска в их кабинете была спущена. Подходя, он услышал задыхающийся голос Гампеля:
— Ну, ну… сначала били… а потом… а потом…
В ответ послышались какие-то икающие звуки, тотчас перешедшие в истерическое рыданье.
Ослабов рванул занавеску и вошел в кабинет.