Избранные произведения. Том 2
Шрифт:
— Ну! — сказал он, оглядывая стол, гостей и хозяина орлиным оком и разливая кишмишовку. — Будем здоровы! — и опрокинул цветной стаканчик.
Последовал ряд коротких, быстрых тостов, которые так и назывались — «кишмиш», потому что запивались кишмишовой водкой в начале стола, когда языки еще не развязались.
Сладковатый, едкий запах персидской деревенской водки заглушил благоухание миндалей. Гости подзакусили и подвыпили; понадвинулся вечерок, засумерничало в комнате. Юзька отважно направился к бочке. Внесли огромную белую, с кишмишовой короной,
— Ш-ш-ш! — зашипел Юзька.
— Господа! — сказал Батуров, — или нет! Дорогие друзья, скажу я. Мы все здесь в ужасной фронтовой обстановке, несем великую службу любви и милосердия.
Ослабов вздрогнул: это он про что говорит?
— Каждый из нас, — продолжал Батуров, — не щадя сил и живота…
— Да! Кормят плохо! — вставил Юзька.
— Не мешай, дурак! — подал ему реплику Батуров. Он настроился на торжественный тон. — Каждый из нас, говорю я, стремится послужить родине в эти великие годины. Господа! Мы все, может быть, маленькие и даже ничтожные, — но мы участвуем в великой войне. Каждый из нас кладет свою каплю…
— Дегтю, — подсказал Юзька.
— Дай ему по затылку, Боба, — приказал Батуров. Боба исполнил. — Каплю меда в общие соты. Сегодня мы празднуем прибытие к нам нового товарища. Как его зовут? — наклонился он к Шпакевичу.
— А черт его знает! — коротко ответил тот. — Покажите пальцем, про кого речь идет, и достаточно.
— Вот он здесь, перед нами, дорогой наш доктор Ослабов. Мы еще не знаем его, но я уверен, мы его полюбим. Господа! Нам нужны свежие силы. Фронт развивается. Началось наступление. За здоровье доктора Ослабова. Ура!
Все потянулись чокаться. Ослабов слышал не только, так сказать, официальную часть речи Батурова, и горькое чувство его обуяло.
— Спасибо! — с усилием сказал он.
— Главное, вот здесь не отставайте, — показал ему Боба на бутылку и подлил вина. Все выпили и зажевали, сгребая плов гибким лавашем с тарелок. Несколько минут раздавались только звуки еды. Юзька сорвался с места к бочке и наполнил кувшины.
— Ах, я уже пьяна! — сказала одна из сестер, подставляя стаканчик.
Встал Боба.
— Господа! — начал он. — Надо сказать правду, мы все живем тут по-собачьи. Для мужчины это ничего. Он от природы, простите меня, пес.
— Правильно! — осмелел кто-то из канцелярских.
— Но! — продолжал Боба, поднимая жирный палец, — здесь не одни мы. С нами здесь другая половина человеческого рода, не наша, собачья, — я не знаю, какая. С нами, господа, женщина. Она все делит с нами: и грязь, и цинизм, и опасность. Она всюду идет с нами. Без нее мы погибли бы тут. За женщину-героиню я поднимаю свой бокал. — Он посмотрел на Мышонка: — за светлых фей, которые смягчают окружающий нас мрак! Ура!
Тут уж закричали как следует. Поднялась Наташа.
— Я не оратор, — сказала она, показывая серые зубы и рассыпая надтреснутые колокольчики, — но я благодарю, и не от себя, а за всех нас. Спасибо, господа!
Она, изломив руку и другой рукой кокетливо оправляя передник, стала чокаться.
Ослабов чокнулся с Мышонком.
— За Зою! — сказал Мышонок.
— Почему она не пришла? — спросил Ослабов.
— Она вина не пьет, — ответил Мышонок и, посмотрев на Ослабова своими круглыми добрыми и веселыми глазами, прибавил: — Нельзя так сразу влюбляться.
— Я не влюблен. Фронт не для любви, — строго сказал Ослабов.
— Ах, какой вы глупый. Ваше здоровье! Или нет, хотите за Зою?
— Не надо! — испугался Ослабов.
Зоя чем-то отличалась от всей этой компании.
— Молча, вдвоем… — зашептал Мышонок пухлыми, темно-красными от вина губами.
— Хорошо, — сказал Ослабов. Они звонко чокнулись.
— Что она сейчас делает?
— Наверное, возится с айсорами. Знаете, они пришли к могильникам, на берегу, и живут почти голые, грязные. Интересно: внизу, в могилах их царство, а наверху они, нищие, голодные.
— Я видел. Вчера к окнам конторы подошла девочка-айсорка — они удивительно красивы — и стала плакать. А кто-то взял и выплеснул ей прямо в лицо целую чернильницу красных чернил.
— Какой мерзавец! — возмущенно сказал Мышонок.
— Тише, он здесь.
— Кто?
— Не все ли равно?
— Довольно секретничать! — закричал неожиданно Боба. — Наш главный врач просит слова.
— Ничего подобного, — сказал волосатый доктор. У него была мягкая бабья фигура, волосатый затылок, отвисающая губа, и все это вместе взятое делало его симпатичным. К тому же он немного заикался. И была у него слабость: он мнил себя оратором.
— Я совсем не хотел говорить, — начал он, — и если я хотел что сказать, так свое особое мнение.
— Просим, просим! — раздались голоса.
Доктор отпил из своего стакана.
— Это, позвольте, что же такое? — запротестовал Боба. — Сначала речь, потом вино, а не наоборот? Прошу всех допить и налить снова полно. Юзька, скорей!
— Мое особое мнение вот какое, — снова начал главный врач. — Вот я живу тут, лечу больных, делаю операции, пью с вами, смотрю на солдат, захожу к военнопленным, и все меня грызет одна мысль: на кой черт все это? Чего мы все тут торчим? Зачем это нужно нам, солдатам, военнопленным, всем?
— Нас не подслушивают? — оглянулся Боба.
— Говорите, говорите! Все свои, — закричал Тинкин. — В вашей идее есть ядро.
— Есть ядро или нет, — подхватил главный врач, — я не знаю. Но ощущение есть. И в массах оно еще сильней, чем у нас. Всех домой тянет! Довольно! За ваше здоровье, господа! За всех нас! Простите, коли не так сказал. А только выход у нас один.
— Один! — звонко повторил Тинкин.
— Какой? — воскликнули несколько человек. На минуту все притихло.