Избранные произведения. Том 3
Шрифт:
– Чудо или не чудо, но только с давней поры повелось: когда люди совершают славные подвиги, в небе загорается это северное сияние, – раздался рокочущий бас.
Это говорил дядя Ваня, местный колхозник, присоединившийся к отряду пограничников ещё в первые недели войны. Это он вёл отряд по нехоженым лесным тропам и считался незаменимым проводником. Несмотря на преклонный возраст – ему уже перевалило за шестьдесят, – он был полон сил и энергии.
– Тише, братцы, дядя Ваня новую сказку сказывает.
– Совсем короткая, – как бы оправдываясь, сказал старик. – Было это у самого студёного моря, где жил птичий царь. Однажды выкрал он красавицу
Это Наталка, сердцем, что ли, почуяв, что Василий и его друзья идут вызволять её из неволи, решила показать своё место. Был у неё цветной кисейный платок, подарок Василия. Улучила она минутку, высекла о кремень искру – тогда-то и увидел Василий зеленоватый ласковый свет, – подожгла платок и бросила его со скалы. Ветер подхватил платок, и стал он разгораться всё сильнее, и в небе заиграло разноцветное пламя.
…Шёл-шёл Василий с рыбаками, и упёрлись они в отвесную каменную стену, – продолжал старик. – Оставался у них один выход – вверх. А куда без крыльев полетишь?.. Видят – на самой скале растёт дерево. Василий взял у всех кушаки, сплёл из них длинную верёвку, привязал к одному концу камень и бросил, да так ловко, что верёвка вокруг дерева обвилась. Поднялись они по одному на скалу, а там вокруг столько света, вроде бочку смолы кто зажёг. Это Наталкин платок зажёг всё небо над скалой, и горит оно от края до края, будто ветер лёгкими разноцветными шелками играет.
Увидел с той скалы Василий свирепого птичьего царя и самолично покарал его, а Наталку свою освободил…
Дядя Ваня вдруг умолк, и в наступившей тишине было слышно, как он водил рукой по своим усам, словно припоминая что-то.
– Так-то вот и мы к своим пробираемся, чтобы сообща нашу родину от фашистской нечисти освободить.
В тот вечер финны попробовали окружить отряд. Но после короткой стычки бойцам удалось прорвать вражье кольцо и выскользнуть из окружения. Во время боя дядю Ваню тяжело ранило. Бойцы всю ночь, сменяясь, несли старика на носилках.
Лида то и дело прикладывала ему к голове мокрую тряпицу, вытирала выступавшую из-под повязки кровь.
– Уж потерпи, дядя Ваня, скоро, скоро дойдём до своих… – утешала она его.
– До своих?
– Да. И тебя на самолёте отправят в город.
– В город?
– Ну конечно, в город. Там, сам знаешь, какие хорошие врачи. Они быстро поставят тебя на ноги. И ты поправишься.
– Спасибо на добром слове, доченька, – судорожно вдохнул воздух дядя Ваня. – Только уж недолго мне осталось… Эх, а какая хорошая, какая счастливая ещё будет жизнь впереди!
Старик закашлял кровью.
– Вот, дядя Ваня, какой ты недисциплинированный, всё говоришь да говоришь. А разговаривать тебе нельзя…
Под вечер дядю Ваню похоронили на одной из безымянных высот. Силясь не разрыдаться, Лида кусала платок… Мужчины упорно смотрели себе под ноги.
4
К
Лес за это время неузнаваемо изменился. По-осеннему шумели пожелтевшей листвой карельские берёзы, горящими факелами пламенели кроны осин. Почва под ногами становилась всё мягче. Оступишься – глухо чавкает под подошвой холодная зелёная жижа. По ночам частые звёзды нависали над чёрной болотной водою.
Сквозь изрядно поредевший лес с линии фронта доносились уже не только далёкие раскаты орудий, но и долгие, похожие на звук рвущегося полотна пулемётные очереди. Опытные бойцы прислушивались к этим звукам и определяли:
– Всю ленту пускает. Верно, тяжёлый бой.
Временами казалось – откуда-то с большой высоты рушились очень тяжёлые ящики. Ноги ощущали, как сотрясалась земля. Что бы это могло быть? Одни говорили, что это артиллерийские залпы, другие пускались в рассуждения о каком-то новом, неведомом оружии.
В районе Куло-Ярви в схватке с вражеским пикетом был ранен в обе ноги мичман Шалденко. Он искусал себе губы, без устали сыпал проклятиями, стихая лишь на время, когда к нему подходила Лида – «товарищ медсанбат», как прозвали её в отряде.
– Так болит, товарищ мичман? – не выдержав, участливо спросил его однажды Урманов, нёсший носилки.
Шалденко сверкнул уничтожающим взглядом, словно услышал нелепейший вздор.
– Зачем задаёшь глупые вопросы? – сердито сказал он. – Где и когда ты видел, чтобы моряк ругался оттого, что у него раны болят?
На одном из коротких привалов Шалденко сполз с носилок и лёг навзничь на красный гранит. Серыми, широко раскрытыми, в спокойном состоянии добрыми глазами он уставился в небо, где медленно проплывали кудрявые белоснежные тучи. Голова мичмана была откинута назад, а подбородок, покрытый сейчас чуть вьющейся русой бородкой, торчал вверх. Шинель на нём была расстегнута, один борт откинут, и из-под раскрытого воротника кителя виднелась полосатая тельняшка. На поясе висели немецкие гранаты с длинной ручкой и маузер в деревянной кобуре. Он дышал тяжело, было явственно видно, с каким напряжением поднималась и опускалась его широкая грудь. Пальцы его, сильные, будто орлиные когти, вцепились в камень. «Неужели каюк? – больно кольнуло в сердце мичмана. – Конец службы мичмана Шалденко?..» И перед его глазами встала подводная лодка. Вот она идёт на шум вражеских кораблей… Пущенные им торпеды устремляются на врага. Затаив дыхание он ждёт глухого взрыва, но взрыва нет, только сердце стучит всё сильнее и сильнее… Мичман недоумённо раскрыл глаза:
– А… это ты, Андрей?
Да, это Верещагин опустился рядом с ним на камень.
– Эх, главстаршина! Неужели не суждено мне больше увидеть море?
– Что это тебе взбрело в голову, мичман? Нет, наша вахта ещё не окончена…
Шалденко помолчал несколько минут, потом поглядел на товарища полным тоски взглядом:
– Боюсь, Андрей, что дела мои плохи… Видно, рваный бушлат не заштопаешь.
– Нет, мичман, не пришло ещё тебе время отдавать якорь. Не бойся, починят тебе ноги. Теперь какой-нибудь день-два, и мы уже будем у своих.