Избранные произведения
Шрифт:
— Ай, какие это герои! Убийцы, разбойники, поджигатели — вот кто наши предки! Нет уж, лучше я послушал бы о Гекторе, метающем тяжелое копье, или же о быстроногом Ахиллесе. Не так ли, ребята?
— Конечно, отец! — воскликнул Абрахам. И маленький Мариус сейчас же согласился со своим другом.
Фру Венке с сердцем поставила книгу на полку и хмуро сказала:
— На это мне нет охоты вам отвечать.
Прохаживаясь по маленькому коридору между своим кабинетом и комнатой Абрахама, профессор весело шутил и смеялся.
Уходя, фру Венке сказала сыну:
— Ты потом зайди ко мне, Абрахам.
И,
Вскоре Мариус ушел домой. И тогда профессор сказал сыну:
— Неплохой мальчуган этот маленький Готтвалл. Но все же меня удивляет твоя дружба с ним. Вы так неразлучны…
— Да, это мой лучший друг, — ответил Абрахам не совсем уверенным тоном.
— Лучший друг! — иронически засмеялся отец. — Да, конечно, в мальчишеском возрасте возникают такие союзы «на всю жизнь». Когда-то и я не избежал этого! Но, к счастью, от такого содружества обычно ничего не остается. Я говорю: к счастью, ибо такая скороспелая дружба, если бы она действительно продолжалась до самой смерти, внесла бы неловкость в жизнь тех людей, которым предстоит многого достичь в жизни.
У Абрахама был такой вид, словно он не понимает отца, и тот продолжал:
— Видишь ли, мой друг, вы, школьники, почти равны между собой, но по окончании школы у каждого из вас начинается своя жизнь — далеко не равная, не одинаковая. Один, представь себе, поднимается вверх по общественной лестнице, а другой, напротив того, опускается вниз, либо остается там, где был прежде. Сам сообрази — возможно ли продолжать мальчишескую дружбу при таких условиях? Нет, жизнь разумно устроена: такие мальчишеские союзы «на веки вечные» недолго тянутся.
— Но ведь Мариус будет учиться, отец! — поспешно сказал Абрахам.
— Да, конечно, он будет учиться и, быть может, несколько выдвинется в жизни. Но не в этом дело. Говоря о дружбе, я не имел в виду именно Мариуса. Но если хочешь знать мое мнение о нем, то я повторю: он славный мальчик, и ты вполне можешь с ним общаться. Однако в его общественном положении есть нечто такое, что… Впрочем, ты вряд ли поймешь то, что я собирался тебе сказать. Короче говоря, тебе пока не следует ни о чем беспокоиться. Вместе с тем я должен тебя предостеречь от так называемой сентиментальной дружбы «на всю жизнь». Поверь, мой друг, сентиментальность не к лицу нам, мужчинам.
Абрахаму всегда льстило, когда отец беседовал с ним не как с сыном, а как со своим молодым приятелем. И особенно Абрахаму нравилось, когда отец причислял его к категории мужчин.
Какой-то неясный намек на то, что с Мариусом не все обстоит благополучно, пробудил любопытство Абрахама. Но об этом он не стал расспрашивать отца, так как по его лицу понял, что тут не следует задавать лишних вопросов.
Между тем Карстен Левдал переоделся, достал чистый носовой платок и, напевая, вышел из дома. Он собирался побывать в клубе до ужина. Это посещение клуба было уже заранее намечено. И профессор не любил нарушать своих привычек. Он вел размеренную жизнь. Во всех делах и даже во взглядах он был точен, корректен и безукоризнен.
Левдал был ненамного старше своей жены, однако разница в годах казалась значительно большей. Он даже в крайней юности стремился держаться с тем положительным достоинством, которое приходит к людям с годами. Ему нравилось все старое, надежное, то, что имело прочные корни. Она, напротив того, обычно восхищалась всем новым, всем тем, что подавало надежду или же быстро росло. Именно это явилось главной причиной того, что они разошлись во всех своих взглядах.
Когда кто-нибудь спрашивал Левдала, почему он все же покинул столицу и даже отказался там от должности профессора — столь почетной для его возраста, почему он похоронил себя в глуши, в этом далеком от науки маленьком городе, — Карстен охотно рассказывал историю из первых лет своей супружеской жизни.
Вот что обычно рассказывал профессор Левдал своим собеседникам:
— Моя жена, как вам известно, уроженка Бергена. Она бергенка душой и телом. По своему нраву она настоящая энтузиастка, которой необходимо жить среди людей восторженных и увлекающихся. В Кристиании же все было не по ней. Лично я, если хотите, европеец. Иными словами, я могу ужиться всюду. Но, конечно, не в Бергене. О нет, только не в этом Бергене! Вот у нас и получилась дилемма: жене непременно хотелось уехать из Кристиании, а я ни за какие блага в мире не соглашался на Берген. Но мы пошли друг другу навстречу и поэтому местом жительства избрали этот наш благословенный городок.
Левдал рассказывал почти что истинную правду. Все иные причины переезда были его сокровенной тайной. Впрочем, злые языки уверяли, что Левдал никогда не покинул бы Кристианию, если бы его положение в университете было бы сколько-нибудь сносным. Дело в том, что молодые кандидаты критически относились к нему и не раз выискивали случая посадить на мель этого, в сущности, ограниченного человека и реакционного профессора, который пользуется поддержкой влиятельных людей.
Впрочем, Левдал все же был в достаточной мере умен для того, чтобы понять дух нового времени. Он увидел, что ему надо вовремя уйти из университета, чтобы сохранить непоколебленной свою репутацию первого глазного врача страны.
Здесь, в городе, он получил хорошую практику. Временами он занимался научными трудами и бережно поддерживал свою славу небольшими осторожными статьями, какие он иногда помещал в отечественных и заграничных журналах.
Крупное состояние жены позволяло Левдалу вести именно такую жизнь, в которой он так настоятельно нуждался, — жизнь беззаботного, обеспеченного человека.
Было вполне естественно, что профессор Левдал занял в маленьком городе самое высокое, если не сказать, господствующее положение. Еще бы: имя его что-то обозначало в науке, свои статьи он писал даже по-французски, а уж в отношении роскоши и в знании светских правил он мог вполне тягаться с самыми богатыми коммерсантами.
Итак, влияние его в городе было почти безграничным. Его уважали и любили все — и мужчины и женщины. А если иной раз и подтрунивали над ним, то с добродушной улыбкой. Подтрунивали над его страстью овладевать любым разговором и при этом говорить долго, в изящной манере и в поучительном, хотя и корректном тоне.
Дома, за ужином, Мариус Готтвалл не переставая болтал об Абрахаме. Мать Мариуса никак не могла понять, как это фру Левдал позволила своему сыну драться с ней и трепать себя за волосы.