Избранные рассказы
Шрифт:
Еще два дня прошло, стало стихать. Встретился нам один траулер, домой шел, связались мы с Мурманском, оттуда приказывают -- на берег его. Стали мы его пересаживать, а он не хочет. Ребята на хитрость пошли, говорят ему тихонько: "Давай скорей на тот! Тот новый, а у этого полны трюма воды, вот-вот дуба даст, потонет к чертям собачьим!"--"А!
– - говорит.-- Тогда, ребята, давайте, скорей давайте!"-- И покатил в Мурманск. А мы остались тресочку ловить...
– - А что потом с ним стало, не знаешь?
– - Вылечился, опять плавает. Я его встречал, хороший матрос.
– - Да,-- сказал я и закурил.-- Давай выпьем!
В ресторане было светло, шумно, хлопало шампанское,
– - Тихо!
– - кричал за соседним столиком моряк.-- Шесть тысяч пятьсот женщин изменяют в минуту своим мужьям!
– - Иди ты!
– - небрежно отвечали девочки.-- А про вас там написано? Ну? Давай!
Моряк что-то прочел про себя, фыркнул и показал приятелю. Они загоготали, переглядываясь.
– - Ты помнишь, как мы с тобой познакомились?
– - спросил внезапно мой друг.
И я тотчас вспомнил Ленинград в декабре, туманно-морозные дни, солнце, красным шаром проступающее сквозь туман, черно-серебряный по утрам Исаакий... И как мой друг на другой день после знакомства приехал ко мне в гостиницу, был выпивши, весел, рассказывал, как прошел с караваном малых сейнеров по Великому Северному пути, как схватил ревмокардит и язву желудка, и как, обманув врачей, опять плавает, и что за баба у них буфетчица на траулере. Потом мы еще выпили тут же у меня, потом он звонил своей подруге, потащил меня к ней, приехали, и он сразу в шинели лег на пол и сказал: "Пой! А я умру! И все". Подруга его любила петь, только голос у нее был сиплый, а я смотрел на них и завидовал им. Он тогда веселый был, радостный, все ждал чего-то замечательного, хоть и закрыли ему заграничную визу за какую-то грандиозную драку в Мурманске в ресторане "Арктика". Да и я начинал только плавать, говорил лишь о море, о Севере, имена Норденшельда, Нансена святые были для меня имена. Еще бы не помнить -- веселое было время! И этот зимний Ленинград, его улицы, кафе, толкотня на Невском, пустота ночных площадей, пар над каналами, снег на Медном Всаднике, тихие пасмурные утра в гостинице, когда тело звенит от сил и легкости и спрашиваешь себя: "Что мне сегодня предстоит такое хорошее?" И появления моего друга, уже неистового, с одной мыслью: гулять, гулять, пить, ехать к приятелям, к женщинам. И мы ехали, гуляли, много смеялись, кажется, все время смеялись, я хохотал, а друг мой только скалился, хохотать он и тогда не умел. Да, я тогда окончил мореходку и начинал жить.
– - А Наташу ты помнишь?
– - спросил мой друг, опуская глаза. Это была та его женщина, которая пела когда-то в зимнем Ленинграде.
– - Ты это брось,-- сказал я.-- Брось, старик, а то и так тоска!
– - А Мишку помнишь, длинного Мишку? Ты тогда, пьяный, сильно его презирал?
– - Ну, помню,-- сказал я.-- Я потом его встречал, прекрасный парень оказался. Я дурак, а ты брось, не вспоминай ничего!
– - Он погиб два года назад, в проливе Вилькицкого. Забыл тебе совсем сказать, я на его могиле был, когда в прошлом году на перегоне работал. Вот так, старик, а мы с тобой в Ялте коньячок лакаем.
– - А!-- сказал я.
И затосковал, а музыка наигрывала что-то печальное, и в голову почему-то все лезли три миллиона поцелуев в минуту. Это была такая страшная цифра, что как-то даже и не воображалось ничего, нельзя было осознать, почувствовать эти поцелуи, которыми в эту минуту занимались где-то у нас на громадном пространстве, и в Африке, и в Австралии, и в Польше... А вспоминались мне почему-то дикие фактории -- все, какие я видел на Севере, острова, черные базальтовые скалы и ледяные купола, уходящие в фиолетовое арктическое небо, и изумрудные изломы ледников, синие тени в трещинах, вечные молчаливые чайки за кормой, вздохи машин, жар в котельных преисподнях, тесные кубрики, каюты, паровое тепло в рубках, сиплые низкие ревы пароходных гудков в тумане и безымянные по всему Северу могилы, в которых коченеют ребята, и эти ребята никогда никого не поцелуют... Все это проходило, смешивалось, и было радостно, и холодно, и тоскливо одновременно.
– - Эй, кореша!
– - окликнули нас с соседнего столика.-- Извиняюсь, вы моряки будете? Будем здоровы!
И поднимаются к красным лицам мутные бокалы с водочно-шампанской бурдой.
– - Будьте счастливы, попутного ветра!
– - отвечаем мы и тоже поднимаем свои рюмки.
Девочки оттуда во все глаза смотрят на нас, и нам уже нехорошо, что их только две, а не четыре, а то пересесть бы к ним и так же, как их ребята, травить какую-нибудь бодягу.
– - Ты мне вот что скажи,-- спросил меня друг.-- Тебя женщины любят?
– - Нет,-- сказал я.-- Я неинтересный. Все мне скучно. И вообще как-то так...
– - А у меня все некрасивые,-- сказал друг.-- Мне на них везет. Я на них глядеть спокойно не могу, жалею. И они это чувствуют, собаки. А красивых у меня как-то, знаешь, не было. Странно это.
– - Фиг с ней,-- сказал я.-- Красивая из тебя душу вынет. А так, видишь, душа на месте.
– - А может, мне как раз надо, чтобы вынула? Может, я как раз хочу, чтоб было такое смертельное, что ли, понимаешь? Чтобы я погорел на этом деле к чертям собачьим! А?
– - Ничего, ничего,-- сказал я.-- Спокойно, старик! У тебя хоть некрасивые есть, а у меня ничего. А вот видишь, сижу, коньячок пью, музыку слушаю -- и ничего.
– - А какие бабы есть несчастные!
– - сказал мой друг и пригорюнился, подперся.-- Мне их всех страшно жалко. Женщины все-таки. Они ведь нежные. У них животы очень нежные, знаешь?
– - Брось!
– - сказал я.-- Дай-ка лучше сигарету, посидим, покурим, музычку послушаем. Мы же с тобой в отпуску. Нам надо отдыхать, салага ты скуластая!
В это время музыканты умолкают, скрипач кладет скрипку на стул, сходит с эстрады и идет мимо нашего столика. Он сошел будто бы только промяться, но я знаю -- ждет, когда его кто-нибудь позовет и что-нибудь закажет из песен.
– - Маэстро!
– - говорю я ему.-- Вы здорово играете! Скрипач тотчас подходит к нам.
– - Разрешите?
– - спрашивает он как-то не по-русски и садится. Он разгорячен, потен, резко пахнет, как пахнут запаленные лошади, улыбается одновременно заискивающе и нагло, но в глубине его выпученных глаз дрожит что-то бесконечно смиренное, услужливое, покорное.-- О да!
– - говорит он и кивает на эстраду.-- Настоящие музыканты! Разрешите?
– - смотрит на коньяк.
Друг мой скалится и наливает ему.
– - Попутного ветра!-- говорит он так же, как и морякам.
Скрипач быстро пьет, причем лицо его ничего не выражает, только глаза влажнеют.
– - Спасибо!
– - говорит он.-- Что бы вы хотели послушать?
– - Вы не русский?
– - спрашивает мой друг.
– - Да, я итальянец, мы все итальянцы...-- говорит скрипач и оглядывается на наших соседей моряков. Те радостно прислушиваются.
– - Аллегро пиццикато!
– - говорит один из них.--Калор... рагацца модерато!