Избранные рассказы
Шрифт:
— Моли бога, чтобы вон та тучка не принесла ветра к ночи. Против ветра эту развалину с места не сдвинешь, будто она камнями набита.
И снова со скрипом терлись о сухое дерево петли из ветхого каната, заменявшие уключины.
— Часов через шесть дойдем, не раньше. Да помолись и пресвятой деве, чтобы не налетел ветер.
Гальего подождал немного и, видя, что женщина безучастна к его словам, спросил:
— Сморило тебя? Спишь?
Женщина отрицательно покачала головой, и Гальего принялся разглядывать свои ноги. Они у него никогда не болели. Как корни дерева. Все время он ходил босиком, а если обувался, чтобы съездить в город на два-три дня, для него это была мука.
— Там, в кувшине, вода. Можешь попить,
На этот раз женщина не заставила себя ждать. Наклонилась вперед, взялась за ручку, подняла кувшин и, поставив его на руку у сгиба локтя, осторожно стала пить, стараясь, чтобы ни одна капля не попала на тряпье, в которое был закутан ребенок. Гальего смотрел, как дрожит худая рука под тяжестью кувшина, и уже опустил было весла, но потом сплюнул в воду и стал смотреть в небо.
С моря дул легкий ветерок, однако лодку не сносило. Такой ветер ей не страшен. Другое дело, если подует со стороны этой тучи, которая растет да растет на горизонте. Гальего вел лодку по каналу, который он знал как свои пять пальцев. Каналом здесь называли естественное русло, проходившее по дну заболоченной лагуны. Только по каналу можно было выйти на глубокую воду, где лодка уже не сядет на мель. Если свернешь в сторону, застрянешь намертво: киль и дно лодки уйдут в ил, и приклеишься, как муха к липкой бумаге. Но Гальего был здешним угольщиком, он знал фарватер. Он мог с закрытыми глазами вывести лодку по каналу на безопасную глубину. Вот только ветер бы не помешал. Однако ветер с моря, как ему и положено, стал под вечер затихать, чтобы до утра уступить место терралю — ветерку с суши. А кроме того, что там ни случись, на берегу всегда найдешь кого-нибудь из угольщиков, не одного, так другого. Где-то тут должны быть старый Лима, Фахардо, братья Бенитес и Чео.
Так понемногу Гальего стал успокаиваться. Женщина, прикрывшись мешковиной, пыталась покормить ребенка грудью, но Гальего по лицу ее видел, что ничего не получается, и наконец сказал:
— Оставь, раз он не хочет.
Женщина повиновалась, как если бы это сказал сам Педро.
Солнце опускалось за далекий горизонт. Пеликаны исчезли, и только козодои кричали в мангровых зарослях. Все шло как полагается, но вдруг Гальего бросил весла и, посмотрев в сторону моря, замер. Он-то понимал, что это значит, когда ветер внезапно стихает, словно решая, куда податься. «Еще чего не хватало! А может, это все-таки терраль?» — размышлял Гальего. Он повернулся к берегу в надежде ощутить на лице легкое дуновение. Но ветер подул ему в затылок, и тотчас же на шею упала первая капля, холодная и круглая. Гальего подумал, что это, верно, брызги от весел, однако тут же упала еще одна капля, потом еще, и скоро по воде и по лодке забарабанил дождь.
На этот раз Гальего даже не выругался. Зачем рубить лишнее дерево? Придется налечь на весла, бороться с ветром и дождем хотя бы для того, чтобы не сойти с фарватера и не прилепиться ко дну, как муха к липкой бумаге.
Он уже не видел, куда опускает весла, в воду или в ночную темень. Теперь не вода, а ветер держал лодку, против него надо было грести. Женщина что-то сказала, а может, это ветер? Неважно. Гальего продолжал работать веслами изо всех сил. Шпангоут впивался в подошвы ног. Под правой пяткой Гальего почувствовал шляпку гвоздя, но переставить ногу было некуда. К тому же шляпкой гвоздь в ногу не войдет. Пронзить дубленую подошву угольщика сумеют только нож или пуля, ничем другим ее не пробьешь, так нечего и время терять. Лодка казалась неподвижной, словно птица, повисшая в воздухе и трепещущая крыльями. Сейчас надо во что бы то ни стало продержаться на этом месте, потому что здесь канал, а когда кончится дождь и утихнет ветер, можно будет поднажать и наверстать упущенное, идя по глубокому руслу. Пораненный палец, о котором Гальего совсем забыл, теперь жгло все сильнее. «Вот свинство, — подумал Гальего, — значит, даже
— Будь ты проклят! — взорвался Гальего и, сжав весла, с остервенением принялся грести. Может быть, от этого усилия наполовину застрявшая лодка и подалась бы, она уже стала подаваться, но рана была не только у Гальего на пальце — это бы еще ничего, — рана была и на весле. Оно не выдержало, женщина и Гальего услышали треск, и обломок упал в воду. Теперь не оставалось ничего другого, как сидеть под дождем в кромешной тьме и ждать, пока небеса не распорядятся ветром по-иному или пока утро не принесет солнца.
А дождь все шумел и шумел. Гальего трижды принимался вычерпывать воду, набиравшуюся в лодку от дождя и волн, что порой перехлестывали через борт. Трижды пришлось браться за черпак. Но вот сначала стих ветер, а затем и дождь поредел; ночь роняла последние капли, словно огромная черная чаша, у которой треснуло дно.
Гальего собирался сказать: «Мы потеряли весло», — но вместо этого произнес:
— Мы потеряли целый час.
Потом встал и посмотрел на берег, смутно выделявшийся в ночи темной полосой.
— Что же мы будем делать? — робко спросила женщина.
— Что-нибудь придумаем. Вон он, берег, там можно срезать палку подлинней.
— Шест?
— Да, — ответил Гальего и, глядя женщине под ноги, добавил: — Там под тобой где-то мой нож, брось-ка его сюда.
Женщина стала шарить рукой по дну лодки. Она не видела лица угольщика, которое впервые за этот день приняло по-настоящему озабоченное выражение, но сразу же прояснилось, как только она сказала:
— Держи. Осторожно… — И нож упал к ногам Гальего.
— Теперь подожди меня тут и не бойся. Лодка никуда отсюда не двинется.
Перенеся ногу за борт, Гальего оказался по грудь в воде. Женщина смотрела, как он бредет к берегу, постепенно исчезая в темноте, но она не знала, что под водой его ноги по колено уходят в густой ил.
Не каждый представляет себе, что значит срезать ножом прямой и упругий ствол патабана. Если рубить его мачете, и то пришлось бы ударить не меньше трех раз, а ножом — кто знает, сколько провозишься. Потом, одно дело рубить дерево днем, на свежем ветру, а другое — ночью, когда облепит тебя мошкара да и рубишь на ощупь. Мелкая мошка все-таки лучше москита, потому что москита видишь и тратишь время на то, чтобы его прихлопнуть, а мошку не видишь, и ничего не остается, как продолжать работу, — пусть себе сосет. Но когда их такая туча, тут и лошадь не выдержит…
Гальего попробовал рубить ножом, как мачете, да ничего не вышло, нож был слишком легкий. Тогда он решил сделать круговой надрез и переломить ствол. Гальего резал на ощупь, рану на пальце жгло, словно раскаленным железом, а работа как будто не подвигалась. Но вот патабан с треском сломался, и Гальего, прежде чем обрезать с него ветки, несколько раз яростно хлопнул себя ладонью по шее и лицу. Злость прошла, хотя жгучая боль от укусов осталась. Потом он очистил ствол и, когда снова вошел в воду, почувствовал облегчение. Идти по воде все-таки легче, чем кормить мошкару в зарослях.
Забравшись в лодку, Гальего воткнул шест в илистое дно у самого борта. По его телу, облепленному грязью, ручьями стекала вода.
— Хорошо, хоть ветер-то стих, — сказал он.
Женщина дрожала от холода, но в темноте Гальего этого не видел. Перед тем как снова лезть в воду, он решил немного отдохнуть. Из-под носового сиденья вытащил пачку сигарет, не замоченную дождем, и закурил. Женщина не отрываясь смотрела на огонек, ярко разгоравшийся при каждой затяжке, словно на единственную светлую точку во тьме мироздания. Наконец Гальего бросил окурок за борт и встал.