Избранные рассказы
Шрифт:
— Вот это была маха так маха, отсохни у меня язык! Всем змеям змея. Спина в темных пятнах… Но стойте, стойте, дайте расскажу по порядку. Кроме солнца да звезд, ничего-то я там не знал, когда нанялся на работу. Это было у подножия Сьерра-Маэстра, в самой глуши. Знаете, лес такой, что на двадцать лиг [8] кругом неба не видно. Начали мы, значит, валить деревья. Мне досталась вековая акана — и втроем не обхватишь. Ну, взял я топор и — бах — первый удар, бах — второй, как вдруг чувствую — фу, дьявол! — горло сжимает что-то толстое и холодное… Эх, братцы, к сорока годам немало уж натерпишься страху, особенно ежели всю жизнь в бедности промыкался. Всякому это известно, но
8
Лига — мера длины, равная 5572 м.
9
Вара — мера длины, равная 83,5 см.
Хуан развел длиннющие костлявые руки в стороны и умолк. Сориано вскочил и набрал воздуху в легкие. Но Хуан смотрел на него в упор. От болезни он совсем отощал, только глаза горели по-прежнему. И хотя Сориано был уже на ногах и уже запасся воздухом, чтобы выпалить бог знает что, он так и не раскрыл рта. Тогда у меня мелькнула мысль, и я тоже поднялся.
— Может статься, мерка у тебя была неправильная, Хуан, — сказал я.
Он посмотрел на меня так же, как на Сориано: косматые брови сурово нахмурились, а глаза метали искры. Я выдержал, не моргнув, его взгляд, и тогда он перевел глаза ка Сориано и ответил:
— Что ж, может, и так.
— Наверное, в ней было от силы тридцать вар! — почти закричал Сориано, сам теперь вызывающе глядя на Канделу.
— И того меньше, — перебил, смеясь, Мигель, и все дружно расхохотались.
Хуан поднял голову, скрестил руки на груди и, обведя всех глазами, преспокойно сказал:
— Конечно, если хорошенько смерить, то, может, и не больше тридцати.
— Болтай, болтай! Скажи уж, и шести не будет, — перешел в наступление Сориано.
И тогда случилось то, что случилось. Хуан схватился за мачете и, занеся его над головой, прорычал:
— Кто скажет хоть на пол метра меньше — убью!
Все застыли на месте. Глаза Канделы налились кровью, а смуглая рука побелела — так стиснул он рукоятку мачете. Мы молчали. Хуан медленно опустил нож и сказал:
— Скоты вы, неблагодарные скоты, больше никто! — И, повернувшись спиной, исчез в темноте барака.
Сахарный тростник все рос, а полчища сорняков шли на него войной. Эта война и позволяла нам кое-как перебиваться во время «мертвого сезона», до начала сафры. Заработки были по-прежнему скудные, и по-прежнему все товары в лавке мы брали в долг. Порою по вечерам к нам в барак доносились из усадьбы звуки гитары — это играл управляющий. Но Хуан больше ничего не рассказывал. Он не покидал гамака, как во время болезни, а мы сидели у порога, перебирая в уме жалкие воспоминания, и украдкой поглядывали на пустующее место Хуана.
Однажды душным вечером пришел к нам дон Карлос и стал говорить что-то мудреное про звезды и луну. Под конец он сказал:
— А земля — шар.
— Да ведь она кажется плоской, как стол, — засмеялся Мигель.
Дон Карлос выпустил кольцо дыма и, повернувшись, чтобы идти в усадьбу, ответил:
— Многое кажется не тем, что есть на самом деле.
Никто больше не проронил ни слова, но на душе у меня стало как-то муторно. Я начал понимать, что рассказы Хуана тоже имеют отношение к звездам дона Карлоса, к таинственному миру вещей, которые кажутся не тем, что они есть. Этот мир живет другой жизнью, вне времени, вне наших забот и нашего барака. Думаю, и товарищи мои испытывали нечто подобное. По крайней мере, я помню — когда мы расходились, Мигель проговорил, ни к кому не обращаясь:
— Надо, значит, верить во что-нибудь красивое, даже если его и нет.
В ту ночь я никак не мог заснуть. Было свежо и тихо — лишь по временам вдали кукарекал петух, но часы шли за часами, а сон так и не смыкал мне веки. На рассвете я услышал, как у гамака Канделы раздался едва слышный умоляющий шепот Сориано:
— Расскажи нам что-нибудь сегодня вечером, Хуан. Пожалуйста.
— Вы подлые маловеры, — отрезал Хуан, не считая нужным понижать голос, как Сориано.
Но тот настаивал:
— Да брось! Что с нас взять? Сидим здесь сиднем, ничего дальше своего носа не видим. Но теперь мы знаем, что ты говорил правду.
— Теперь? Почему теперь?
— Ну, неважно… Видишь ли, вчера дон Карлос рассказывал нам про землю и про то, что есть на самом деле, хоть таким и не кажется.
— При чем тут я?
— Сам хорошенько не знаю, Хуан, но это как-то связано.
Я подслушивал их разговор и, затаив дыхание, ждал, пока Хуан согласится. Он должен был согласиться: недаром он Хуан Кандела, недаром подчинял себе наши души и вместе с нами ходил по земляному полу барака… Впрочем, я уверен, что и в богатом доме с паркетными полами, в любом уголке земли, завораживало бы волшебное слово Хуана Канделы.
1944.
Нино
(Перевод Э. Вольф)
Все пришли проститься с покойным. Дом был за деревней, далеко от последнего фонаря. Пришли даже капитан, алькальд и несколько солдат. Посреди комнаты стоял гроб, а в нем покойник с темно-фиолетовым лицом, как у всех, умерших от удушья. В комнате плакали женщины; в старом кресле спал, съежившись, босоногий мальчонка.
Я вышел в патио [10] , опустился на скамейку, спиной к луне, и облокотился о закраину колодца. Старик Хулиан Баррерас, как всегда нелюдимый и суровый, тоже был здесь. Во дворе появлялись все новые люди и собирались группами. Пошли разговоры.
10
Патио — внутренний дворик.
— По меньшей мере пожизненная каторга…
— А может, и расстреляют…
— Подумать только, поднять руку на полицейского!.. — воскликнул кто-то.
Покончив с этим, они стали говорить о женщинах, об алькальде и капитане. Но все сходились на одном: Нино совершил зверский поступок, Нино убил Селорио Рамоса. Такова была новость, и к ней ничего не оставалось добавить, кроме того, что Нино сам явился в полицейский участок, неся мертвеца на плечах, и сказал что-то такое, чего никто не хотел повторить.
Старая Руперта, на глазах у которой Селорио вырос, набросила на голову шаль и пошла к вдове.
— Дочь моя, будь уверена, бог обо всем помнит!
Хлопнув себя по колену, капитан в ярости воскликнул:
— Ну, можно ли после этого доверять таким людям! Повесить его надо!
— И немедленно, — поддержал капитана алькальд, всем своим видом выражая одобрение.
А жена капитана и жена алькальда тем временем перешли к болтовне о модах.
Лусио Бермудес, писарь в полицейском участке, получивший увольнительную, чтобы проститься с покойным, гнусный тип, невежда и пролаза, выскочил из своего угла и с нарочитой запальчивостью выкрикнул: