Избранные стихотворения
Шрифт:
Мы сквозняком продуты вечных снов:
в касаньях воздуха иль толстой старой книги;
и входим в озеро – нездешних тайн альков -
лишь в жизни раз; кто дарит эти миги?
В огне неотвратимостей: вот боль,
а может, жуть от скорости сгоранья.
Пусть мы пыльца, пусть дымка, даже – моль:
в нас длится смысл неведомый страданья.
Он тихо заключает нас в себе.
Нет
тех изначально-донных, не в толпе,
когда казалось нам, что мы в судьбе,
что мы внутри, а не снаружи песнопений,
не слышимых никем, но лишь тобой,
поскольку ты еще не ведал скуки
и не укрыт был этой сизой мгой
и ощущал своими эти веки, руки…
Риторикой не очертить тот ствол,
который держишь ты, чтоб не упасть, не сгинуть.
Мир существует ли, когда ты гол?
И существуешь ль ты, готовый мир покинуть?
Всё это плач, всего лишь слезный плач
по неполученным прикосновеньям.
Как будто суть укрылась в смога плащ,
став недоступна смысла воплощеньям.
Но осязанье – это бог души,
ведь мы завернуты в рубашку,
и наша кожа памятью блажит,
когда жила почти что нараспашку.
И все же не совсем ушла тропа,
единственна меж символов и смыслов,
где в паузах провалов дышит Пан,
вселенную неся как коромысло.
А в вёдрах – драгоценные миры,
пригоршни звезд в колышущейся влаге.
И ты глядишь с большой-большой горы
в прекрасной и бессмысленной отваге.
Городок детства
Как одиноко здесь плыли
жизни, которыми слыли.
О одино-одиноко,
дальнее Ориноко.
Улицей Льва Толстого
нёс я домой Льва Шестова.
И замирал над рекою,
словно распятый тоскою.
О Орино-Ориноко,
солнце стояло высоко.
Вечером тихие ели
прямо мне в душу смотрели.
А над рекою стояли
непостижимые дали.
Тьма укрывала наш домик,
и закрывался мой томик.
И уходил я в молчанье,
в смертное снов нескончанье.
И Ориноко летело:
жизнью меж звезд шелестело.
О Орино-Ориноко,
как мы тонули глубоко!
Светлой памяти родителей
Я с Севера пришёл, где свет
в коричневатых меркнет реках,
загустевая там, как мёд
в пространства сотах, где к нам льнёт
равно экстаз зимы и лета.
Я с Севера пришёл, где тьма
сквозна и белой вьюгой свищет,
и где во льдах молчит луна,
хотя кого-то явно ищет.
Во льдах всё живо до весны,
но лишь замедлило теченье,
и всё горят в дыму костры
неведомого назначенья.
Я с Севера пришёл, где боль
так скорбно возвышает холмы;
где нежно разнотравье воль
и так мягки в озёрах волны.
Там всё изгнанниками спят
деды, не возвратившись к Дону;
лежат без злобы и наград,
переборов в себе истому;
им снятся поступи жрецов
под рокот снежных бубенцов;
им Север кажется ничьим,
пространством анонимных схим.
Я с Севера пришёл, где лес,
как бесконечная планета,
гудит в пустой орган небес,
где всё уже до нас воспето.
Там я смертельно сохраню
косноязычия глубины.
Там немота моя невинна;
там никого я не виню.
В себя я с Севера вошёл.
Там всё ещё ничьи предгорья.
Не доскакал туда монгол.
Там неизвестности подворье.
Там посвисты старинных снов
пронизаны пуржливой негой,
что ткёт нас нитью из основ
летящих с неба оберегов.
Я с Севера пришёл, где дождь
мысль вытесняет незаметно,
где плачет куст ольхи рассветно,
где дом – черемуховый дож.
И где в саду всё сердца дрожь
непостижимо безответна.
О жизнь, пропавшая без вести!
Я, может, прожил жизней двести,
но все еще в бреду.
Поют миры сквозь тьмы отверстий.
К кому бреду?
Чем ночи опыляются? Тоской.
Чем ночи растворяются? Рекой.
Небесною, но той, что нам чужда,
словно под током сверхвысоким провода.
И все-таки: и мы опылены.
Ведь мы – растенья, видящие сны.
Хоть бродим и летаем – то пустяк,
лишь сладостен пыльцы в нас звездный мрак.
Она одна дает нам тайный шарм,
многозначительность пустот в словарный дар.
И некий отсвет чуда в пустяках.
«О, мы – нездешни! мы – в чужих руках…», -
мы как сомнамбулы лепечем в строгий час,
не веря сами, что глядит в нас Спас.
Николаю Бондареву
Но спят ли ангелы? Быть может, спим за них:
иной раз, очень редко, очень кратко?