Избранные стихотворения
Шрифт:
или
О mistress mine, where are you roaming? [43]— то эти песни — самые вершины лирики — действительно становятся более великими и трогательными, но я бы затруднился назвать их более поэтичными.
Итак, снова и снова Блейк и Шекспир сейчас и всегда дают нам либо чистую поэзию, либо поэзию со столь малым количеством примешанного смысла, что уже ничто другое, кроме поэтических эмоций, не ощущается, да и не имеет значения.
42
«Цимбелин». Акт 4. Сцена 2. Перевод П. Мелковой
43
«Двенадцатая ночь». Акт 2. Сцена 3. Перевод Э. Линецкой
44
У. Блейк (1757–1827). Вступление к «Песням Опыта».
Слушай Барда Глас! Все времена прозрев, Он слышал не раз Священный Наказ Слова, что шло меж дерев. Падших оно зовет, Плачет вечерней росой; Верша с высот Созвездий ход, Светоч зажжет над тьмой! Воротись, о Земля, скорей! Восстань из росных трав! Рассвет сильней Ночных Теней — Он грядет, от сна восстав! Слово тебя зовет! Слушай, слушай меня! А звездный свод И берег вод Исчезнут с приходом Дня!( Перевод С. Степанова)
Это таинственное величие было бы менее великим, будь оно менее таинственным, если бы зачатки идей, которые только здесь и есть, обрели форму и план и если бы намек сгустился в мысль.
Memory, hither come And tune your merry notes; And, while upon the wind Your music floats I'll pore upon the stream Where sighing lovers dream, And fish for fancies as they pass Within the watery glass. [45]45
«Песня» У. Блейка. Вот грубый подстрочник:
Память, иди сюда, Играй свои веселые мелодии. И пока по ветру плывет твоя музыка, Я буду разглядывать поток, Где дремлют и вздыхают любящие, И буду ловить фантазии, проходящие За водяным стеклом.Это не отвечает никакой реальности, «веселые ноты памяти» и всё остальное — лишь пустые фразы, а не вещи, должные быть воображенными; строфа только лишь опутывает читателя сетью бездумного наслаждения. Стихи, которые я сейчас прочту, вероятно, имели какой-то смысл для Блейка, и те, кто изучают Блейка, думают, что нашли этот смысл. Но этот смысл — разочаровывающая ерунда по сравнению с самими стихами.
My Spectre around me night and day Like a wild beast guards my way; My Emmanation far within Weeps incessantly for my sin. A fathomless and boundless deep, There we wander, there we weep; On the hungry craving wind My Spectre follows thee behind. He scents thy footsteps in the snow Wheresoever thou dost go: Through the wintry hail and rain When wilt thou return again? Dost thou not in pride and scorn Fill with tempests all my morn, And with jealousies and fears Fill my pleasant nights with tears? Seven of my sweet loves thy knife Has bereaved of their life. Their marble tombs I built with tears And with cold and shuddering fears. Seven more loves weep night and day Round the tombs where my loves lay, And seven more loves attend each night Around my couch with torches bright. And seven more loves in my bed Crown with wine my mournful head, Pitying and forgiving all Thy transgressions great and small. When wilt thou return and view My loves, and them to life renew? When wilt thou return and live? When wilt thou pity as I forgive? [46]46
У. Блейк. Из стихов «Манускрипта Россетги», ч. II:
Мой Призрак день и ночь теперь Следит за мной, как хищный зверь. А Эманация — мой грех Оплакивает горше всех. В бездонной глубине, в бескрайней, Блуждаем втайне, плачем втайне. Под вихрем, воющим в алчбе, Крадется Призрак мой к тебе — Узнать, обнюхивая снег, Куда направишь ты свой бег. Сквозь частый дождь и зимний град Когда воротишься назад? В гордыне ты затмила бурей Блеск утренней моей лазури. Ночь, — с ревностью и неприязнью, — Слезами кормишь и боязнью. Семь раз любовь мою сразил Твой нож, семь мраморных могил Я воздвигал, с холодным страхом, И хмуро слезы лил над прахом. И семь еще осталось милых: Они рыдают на могилах. И семь любимых, не тревожа Мой сон, жгут факелы у ложа. Мне семь возлюбленных, в постели, На скорбный лоб венок надели Из виноградных лоз и, в жалости, Прощают все грехи — до малости! Когда, сменив на милость гнев, Вернешься — оживив семь дев? Ответь, когда вернешься ты Для всепрощенья и доброты?( Перевод В. Потаповой)
Я не способен ясно выразить идеи, соответствующие этим великолепным стихам и отвечающие тому трепету необъяснимого волнения, который они вызывают в каких-то глубинах уже вне пределов разума. Наконец, возьмем вот эту строфу, адресованную «Обвинителю, Богу этого мира».
Tho'thou art worship'd by the names divine Of Jesus and Jehovah, thou art still The Son of Morn in weary Night's decline The lost traveller's dream under the hill. [47]47
Этому предназначается быть теологией, но я не могу вообразить, какой именно теологический смысл могли бы иметь эти стихи. Даже если этот смысл и есть, я не испытываю никакого желания его узнать: это чистая и самодостаточная поэзия, ни для чего другого места здесь нет.
У большинства поэтов, как я уже говорил, поэзия редко бывает чистой, без обычных сопутствующих вещей, с которыми она объединяется и уже неразличимо смешивается. Например:
Sorrow, that is not sorrow, but delight; And miserable love, that is not pain To hear of, for the glory that redounds Therefrom to human kind, and what we are. [48]48
Вордсворт. Прелюдия. Глава 13, 245–249.
Чувство, вызванное чтением этих стихов, состоит из нескольких частей, и одна из составляющих этого чувства основана на глубине и проникновенной правде выраженной здесь мысли. Или снова:
Though love repine and reason chafe, There came a voice without reply, —" 'Tis man's perdition to be safe, When for the truth he ought to die". [49]Тут значительная часть вызываемых эмоций может быть приписана благородству чувства этих стихов. Но вот в этих шести простых словах Мильтона
49
Р. У. Эмерсон (R. W. Emerson; 1803–1882). «Жертва».
— что в них может вызывать слезы у читателя, и не только у одного? О чем здесь можно плакать?
Почему эти простые слова вызывают печаль, когда смысл их беспечен и весел? Я могу ответить только одно: потому что они — поэзия. Они находят дорогу к чему-то непонятному, скрытому в нас, к тому, что старше нынешнего устройства человеческой натуры, будучи похоже на островки болот, которые то тут, то там всё еще доживают свой век среди осушенных земель Кембриджшира.
50
Мильтон. Arcades. Песня 3.
В самом деле, на меня поэзия действует скорее физически, чем через посредство разума. Года два назад я, как и другие, получил из Америки просьбу дать определение поэзии. Я ответил, что способен к этому в той же мере, в какой терьер способен дать определение крысе, однако я думаю, что оба мы распознаем объект по той реакции, которую он у нас вызывает. Один из симптомов этой реакции, правда, вызванной совсем другим, описан Елифазом Феманитянином: «Дух прошел надо мною. Дыбом встали волосы на мне». [51]
51
Книга Иова. Гл. 4.
Я знаю из опыта, что когда я утром бреюсь, мне надо следить за своими мыслями: если стихотворная строчка вдруг забредет в голову, кожа так ощетинивается, что бритва перестает работать. Этот особый симптом сопровождается дрожью в спине, есть и другой, состоящий в перехвате горла и приливе слез, есть еще третий, который я могу описать, только пользуясь словами одного из последних писем Китса: «всё, что напоминает о ней, — речь идет о Фанни Брон, — пронзает меня, как копье». Место проявления этого чувства находится где-то под ложечкой.