Избранные труды по языкознанию

фон Гумбольдт Вильгельм

С первого взгляда может показаться парадоксальным тот факт, что термин „энергейя" впервые встречается именно в главе „Форма языков" (§ 8 „Введения"). Как будто не должно быть ничего общего между „энергейей" и „формой", обычно понимаемой статически.

Рассмотрение же представленных именно в этой главе отдельных высказываний Гумбольдта приводит нас к убеждению, что его концепция формы языка с необходимостью связана с идеей „энер- гейи". Поскольку понятие формы истолковывается по-разному, Гумбольдт считает необходимым с самого же начала разъяснить, в каком смысле он его употребляет, тем более что оно имеет принципиальное значение для построения сравнительного языковедения («Чтобы… сравнение характерных особенностей строения различных языков было успешным, необходимо тщательно исследовать форму каждого из них и таким путем определить способ, каким языки решают главную задачу всякого языкотворчества».) (VII, 45; с. 70).

В дефинициях понятий энергейи и формы, представленных в данной главе, можно указать на один общий момент, который мог бы послужить основанием для установления определенной корреляции между ними: это акт синтеза звука со смыслом. Считая, что истинное определение языка как энергейи может быть только генетическим, Гумбольдт пишет: «Язык представляет собой постоянно возобновляющуюся работу духа, направленную на то, чтобы сделать артикулируемый звук пригодным для выражения мысли», (VII, 46; с. 70).

А форме языка (которая «отнюдь не только так называемая грамматическая форма») он дает такое определение: «Постоянное и единообразное в этой деятельности духа, возвышающей членораздельный звук до выражения мысли, взятое во всей совокупности своих связей и систематичности, и составляет форму языка». (VII, 47–48; с. 71).

„Генезисная дефиниция" (применяемая как к энергейи, так и к форме) — это не определение языка как эргона, то есть в состоянии статики, а рассмотрение его inactu, выявляющее одновременно и сущность языка. Понимаемая подобным образом форма языка не является уже «плодом научной абстракции»: она имеет «реальное бытие» не в «языке вообще», а в «отдельных языках». Следовательно, синтез, осуществляющийся в том или ином языке, — это не абстрактно-логический акт и не психический процесс, протекающий в индивидуальном сознании, а акт, имеющий социальный характер. Этим определены поле и граница действия энергейи; оно измеряется масштабом объема формы конкретного языка.

Если „энергейя" и „форма" — равновеликие понятия, имеющие социологическое измерение, то распространенное понимание энергейи как речевого процесса индивида лишено всякого основания. Этот факт вновь свидетельствует о том, насколько важно при раскрытии подлинного смысла таких понятий, как энергейя, внутренняя форма и т. д., исходить из логической системы идей Гумбольдта и строго следовать ходу его рассуждений. Поверхностное понимание любого из них влечет за собой превратное толкование целого ряда понятий такой же важности, а следовательно, и всего его учения.

Очевидно смысловое родство противопоставления „эргон — энергейя" с другим противопоставлением, данным в этой же главе: «Язык — не мертвый продукт (Erzeugtes), а созидающий процесс (Erzeugung)». (VII, 44; с. 69).

„Мертвый продукт" (todtesErzeugtes) и „продукт деятельности" (Ergon) — понятия одного порядка, выражающие статическую точку зрения на язык как на объект расчленяющего аналитического мышления, что Гумбольдт в более ранних работах называет „мертвой анатомической операцией". Он противопоставляет ей „физиологический подход", который в словоупотреблении Гумбольдта означает способ рассмотрения языка в его целостности и в живых связях. Вместо аналитического и статического метода выдвигается динамическая концепция, рассматривающая язык как порождение (Erzeugung), как деятельность (Tatigkeit), как энергейю (Energeia). Среди них самое большое применение в послегумбольдтовской литературе выпало на долю понятия „деятельность". Это объясняется, по всей вероятности, его наибольшей доступностью; однако расплывчатость этого термина стала помехой на пути постижения заложенного в „энергейи" смысла, имеющего столь высокое назначение в новой науке о языке. Психолингвистическая интерпретация „деятельности" как речевого процесса обычно переносится на „энергейю", вместо того чтобы сама деятельность толковалась исходя из энергейи, понимаемой не как речевая деятельность инди- зида, а как действие более глобального масштаба. Энергейтический подход открывает новую форму среди других форм „деятельности" [22] .

22

О значении такого подхода для теорий деятельности, существующих у нас, см. В. И. П о с т о в а л о в а. Язык как деятельность. Москва, 1982.

Среди лингвистических подходов энергейтический, по-видимому, наиболее адекватен тому философскому пониманию человека, который деятельность человека рассматривает как определенную целостность. Энергейтическую теорию языка следует понимать как своего рода лингвистическое введение в общую теорию человека [23] , которая должна ответить не только на вопрос „Что такое язык?", но и на вопрос „Чего достигает человек посредством языка?". Такой подход к роли языка отличается от позиции семио- тика-лингвиста, усматривающего в языке фиксированную форму (эргон) лишь как частный случай статических знаковых систем.

23

См. об этом: Г. В. Р а м и ш в и л и. Языкознание в кругу наук о человеке. — „Вопросы философии", 6. Москва, 1981.

В философских теориях мышления, хотя и подразумевается человек как необходимый субъект мыслительных актов, тем не менее не все из этих теорий до конца антропологичны, поскольку упускают из виду важнейший, одному лишь человеку свойственный фактор образования мыслительных актов — язык. В лингвистике же, при рассмотрении языка, хотя номинально и допускается, что это язык человеческий, однако степень дегуманизации (особенно в формально-структурных теориях) куда выше, чем в вышеназванных теориях мышления. Таким образом, нарушается необходимое трехчленное соотношение «язык — человек — мышление». В последнее время в лингвистике (генеративной) появились попытки показать значение языка (как уникального человеческого дара) для теории мышления, однако язык и мышление рассмотрены лишь как абстрактные формальные структуры, как функции логического субъекта. Это не что иное, как особый вид сциентистского антропологизма.

Философия человека, рассматривающая его познающим, творческим субъектом, в частной теории об энергейтичности языка должна усмотреть лучшую демонстрацию своих принципов [24]

Рассмотрение проблемы истины в рамках «философски обоснованного сравнения языков» [25] открывает путь к подлинному сближению теории сравнительного языкознания с философской теорией познания. В научной литературе не раз ставился вопрос об отношении Гумбольдта к гносеологии Им. Канта. И это не случайно: его философия была в то время источником вдохновения для многих мыслителей, и в том числе для Гумбольдта. О связи В. фон Гумбольдта с Им. Кантом писали языковед В. Штрейтберг (а до него — известный биограф Гумбольдта Р. Гайм), первый его интерпретатор X. Штейнталь и языковед А. Потт, а в настоящее время — Г. Гиппер.

24

есть возможность полной детерминации мыслительных процессов языком (ср. так называемый «сильный вариант» современных этнолингвистических теорий).

25

Так назвал этот свой метод Вильгельм фон Гумбольдт в письме к Вольфу (от 20 декабря 1799 г.).

Что В. фон Гумбольдт был осведомлен в вопросах философии Канта, отмечали многие. Так, например, философу Э. Кассиреру принадлежат слова: «В исследовании Гумбольдта находим общую характеристику философии Канта, которая, несмотря на обилие работ, написанных о Канте, в определенном смысле и по сей день считается образцовой» [26] .

Но одно дело быть знатоком Канта и совершенно другое — слепо следовать ему. Поэтому особого подхода требует выявление «кантианского элемента» в теории языка В. фон Гумбольдта [27] ; даже внешняя аналогия, существующая между ними, указывает скорее на согласие Гумбольдта с духом Канта, нежели на его «зависимость от буквы Кантова учения» ****. Это, в первую очередь, перенесение центра тяжести от внешних явлений к глубинам человеческого существа. Во-вторых, это преодоление „наивного реализма", которое Кант осуществил в теории познания, а Гумбольдт — в теории языка: исходным для обоих был не предмет в его эмпирической данности, а выявление тех конститутивных условий, и путей, через которые происходит превращение предметов и явлений в объекты сознания.

26

В последнее время этот вопрос вновь стал темой обсуждения в грудах лингвистов и философов как у нас, так и за рубежом. А что касается мнения самого Канта о Гумбольдте, то он, ознакомившись с одним из его сочинений („О различии полов…"), написал Ф. Шиллеру: автор данного труда «кажется мне большим умом». (Р. Г а й м. Вильгельм фон Гумбольдт. М., 1899, с. 96).

27

На этом фоне требует пересмотра и позиция тех исследователей, которые без труда выискивают истоки учения В. фон Гумбольдта (в частности, концепции формы) в философии Платона или Аристотеля.

Большинство сторонников тезиса о кантианстве Гумбольдта либо ищут сходство с Кантом в этических, эстетических и историко-философских воззрениях Гумбольдта, или видят прямой параллелизм между ними в терминологии и отдельных высказываниях. Р. Гайм, например, утверждает, что учение Канта о трансцендентальной схеме находит свое непосредственное отражение в работах Гумбольдта: подобно тому, как существует «схематичность мысли для того, чтобы сделать возможным суждение», то есть подведение восприятий под категории мысли, «точно так же существует и схематичность языка; более того, сам язык и первый его элемент— слово — образуются только благодаря ей» [28] .

28

Там же.