Избранные труды

Вацуро Вадим Эразмович

Что же касается Измайлова, то он не жалел усилий, чтобы сблизить племянника со своими литературными соратниками, — и в первую очередь с Панаевым. По-видимому, это было нелегкой задачей. По лаконичным, но очень выразительным, как бы попутно брошенным обинякам в поздних письмах Измайлова мы, кажется, можем почувствовать и глубину личного конфликта, разыгравшегося осенью 1821 года, и то, насколько медленно и трудно прежние противники делали шаги навстречу друг другу, уступая усилиям примирителя. Но Измайлов не оставлял попыток, аккуратно пересказывая Яковлеву даже незначащие благожелательные отзывы о нем Панаева. Он цитировал его письма: «Павел Яковлев весьма забавен и остроумен по обыкновению» [672] . Он не упускал случая рассказать о нем с похвалой: «Недавно приехал сюда Панаев и Ястребцов. Видел женку первого — Филлиду. Мила! Но он лучше, даже красивее ее; впрочем, и она очень недурна» [673] . Он с готовностью поддерживал ответные

движения: «Панаеву поклонюсь. Помнится, я писал уже тебе, что он живет в Фурштадтской, а служит у Шишкова при особых поручениях» [674] . Взаимная неприязнь постепенно сглаживалась, но не исчезала окончательно. «Что бы ни случилось с нами в известное время, — цитировал Измайлов слова Панаева в письме племяннику от 21 января 1825 года, — а я, право, люблю его за талант, беспристрастие в суждениях и постоянную к вам приверженность» [675] . Итак, лед был как будто сломан, — но мы знаем сейчас то, чего не мог знать Измайлов, — что рефлексы старого недоброжелательства упали на портрет Яковлева уже через сорок лет в воспоминаниях Панаева.

672

Письмо от 10 нояб. 1824 г. // ИРЛИ. 14.163/LXXVIIIб7, л. 52.

673

Письмо от 14 марта 1825 г. // Там же, л. 87 об.

674

Письмо от 29 марта 1825 г. // Там же, л. 91.

675

Письмо от 19 февр. 1825 г. // Там же, л. 80. Ср.: Медведева И. Н. Указ. соч. C.107. Ср.: гл. V, примеч. 15.

Яковлев покинул Петербург в 1822 году: он был отправлен по службе в Нижний Новгород. Итак, он не застал апогея борьбы «измайловцев» с «баловнями-поэтами», — но ко времени его отъезда уже, видимо, были написаны и «Певцы 15-го класса», и куплеты Измайлова, — и, конечно, «Завещание Баратынского», которое он увез с собой в Вятку.

И, может быть, он знал еще одну эпиграмму об «унтерстве» — грубую, оскорбительную и раздраженную, которая была записана Измайловым вслед за «Куплетами, прибавленными посторонними»:

Надпись к портрету Баратынского

Он щедро награжден судьбой, Рифмач безграмотный, но Дельвигом прославлен! Он унтер-офицер, но от побой Дворянской грамотой избавлен.

Под этим четверостишием Измайлов сделал удостоверяющую запись: «Сочинил писатель 15 кл. Ост.» — Остолопов, которого, видимо, не на шутку задел посвященный ему куплет [676] .

А. Н. Креницын, некогда товарищ Баратынского по Пажескому корпусу, вспоминал, что Баратынский однажды парировал такие уколы экспромтом:

676

Рус. лит. 1975. № 4. C.156.

Я унтер, други! — Точно так, Но не люблю я бить баклуши, Всегда исправен мой тесак, Так берегите — уши! [677]

Все эти баталии, делившие на партии оба петербургских литературных общества, прямо затрагивали домашний салон Пономаревой, где соединялись обе враждующие стороны.

Софья Дмитриевна не могла быть здесь бесстрастным наблюдателем. Десятки нитей — бытовых, дружеских, семейных, эстетических — привязывали ее к измайловскому кружку, — но и новыми своими знакомыми она дорожила. Сейчас внимание ее занимал Дельвиг.

677

Баратынский Е. А. Указ. соч. Т. 1. C.285; Т. 2. C.286.

* * *

Дельвиг не знал одного обстоятельства, которое известно нам сейчас по воспоминаниям Панаева и которое должно было весьма осложнить его взаимоотношения с Софьей Дмитриевной.

Панаев пережил свой звездный час и не примирился с поражением. Вероятно, сам того не подозревая, он сделал тот единственный шаг, который должен был сломить в конце концов волю его своенравной возлюбленной.

Он ушел.

Он вспоминал потом, что, вернувшись из загородной поездки — это было, как мы знаем, в сентябре 1821 года, — он обнаружил, что, вопреки его настоятельным остережениям, «приятели Яковлева» посещают дом, а «насчет водворения его пошли невыгодные для бедной Софьи Дмитриевны толки; отец, сестра перестали к ней ездить». «Глубоко всем этим огорченный, — продолжал он, — я выразил ей мое негодование, указал на справедливость моих предсказаний и прекратил мои посещения. Чего не употребляла она, чтобы возвратить меня? и ее увлекательные записки, и убеждения Измайлова — все было напрасно: я был непоколебим. Но чего мне стоило оторваться от этой милой женщины? На другой же день я насчитал у себя несколько первых седых волос» [678] .

678

Вестн. Европы. 1867. № 9. C.266.

Исследователь «Сословия друзей просвещения», уже упомянутый нами неоднократно А. А. Веселовский обращал внимание на то, что в конце протоколов порывистым почерком Пономаревой сделана запись: «12 кончилось незабвенное общество». Он предполагал, что «что-то произошло интимное» и что само Общество «было лишь главою ее романа» [679] . Но Веселовский неверно прочел запись.

Она гласит: «С кончиной незабвенной общество рушилось. И. П.», — и сделана, конечно, не Софьей Дмитриевной, но Акимом (Иоакимом) Ивановичем Пономаревым.

679

Веселовский А. А. Указ. соч. C.65.

Что же касается роли общества в личной биографии Софьи Дмитриевны, то в суждении Веселовского заключалась большая доля истины, хотя и далеко не вся истина, как мы имели случай убедиться. Общество «кончилось», когда произошел разрыв. Из мемуаров Панаева следует как будто, что это случилось вскоре после его возвращения в Петербург, но его воспоминания, как это часто бывает, сжимают, спрессовывают реальное время. Протокол последнего, шестого заседания датирован 21 декабря, — и в этом собрании Аркадин-Панаев читал свой «Сон Филлиды» и «Нечто о железной маске» [680] . Итак, прошло не менее трех месяцев, прежде чем Панаев решился порвать с домом Пономаревых. Затем начались «увлекательные записки» и «убеждения Измайлова»; под знаком мучительной разлуки проходит для Пономаревой начало, а быть может, и первая половина 1822 года.

680

Там же. C.64–65.

«Спустя год, — рассказывал Панаев, — встретившись со мною на улице, она со слезами просила у меня прощения, умоляла возобновить знакомство. Я оставался тверд в моей решимости…» [681]

Панаев вспоминает осень и зиму 1822 года.

В это время, по нашим расчетам, зарождается увлечение Дельвига, отразившееся в стихах еще не оформившегося «пономаревского цикла». И в это же время тяжелая болезнь укладывает его в постель.

* * *

Идет кампания против молодых поэтов на страницах «Благонамеренного».

681

Вестн. Европы. 1867. № 9. C.266.

Измайлов, всласть отругавшись в журнале, садится за галантные письма Софье Дмитриевне Пономаревой.

Эти письма не дошли до нас. От них остались только небольшие стихи, вероятно, стихотворные вставки, которые сам автор сохранил в рукописном сборнике своих произведений.

А. Е. ИЗМАЙЛОВ — С. Д. ПОНОМАРЕВОЙ

6 декабря 1822 г.

ИЗ ПИСЬМА К С. Д. П.

Представьте вы себе досаду всю мою: В Фурштадской улице теперь я на краю; Но не к Таврическому саду! — К Литейной! — Сели все играть в вист и бостон. Я не умею и не сяду, Сижу один в углу и, несмотря на сон, Который у меня смыкает ясны очи (Я не спал три или четыре ночи), Пишу стихами к вам. О если бы я мог Писать иль говорить теперь у ваших ног! 6 Дек. 1822.

Он все же был рыцарь — старомодного образца, любезник в духе XVIII столетия. Но он в самом деле был привязан к своей жестокой красавице, «belle dame sans merci» — и притом совершенно бескорыстно.

8 февраля 1823 г.

ИЗ ПИСЕМ К НЕЗАБВЕННОЙ

Мученье Тантала терплю, Хоть я и не в стране подземной, мрачной, адской Теперь я в улице Фурштадтской; Но не у той, кого люблю. Чтоб уменьшить свою досаду, Смотрю, смотрю в окно к Таврическому саду. Но тщетно мой блуждает взор В туманну даль глаза напрасно устремляю, Очки напрасно протираю. Не вижу ничего — вдали один обзор. Не слышу даже я, как лает ваш Гектор. Какой вздор! — скажете вы, — но я не увижу этой улыбки. 8 февр. 1823 [682] .

682

ГПБ, ф. 310, № 2, л. 136 об., 169.